Отличник

И опять, в который раз, я возвращаюсь к своему «опыту», к своим мыслям «до» и «после» него. Ведь мне казалось, что пока есть возможность, пока я не замужем, можно на это пойти. Пойти, чтобы окончательно убедиться в том, что сделала правильный выбор. И убедилась. Мир перевернулся, изменился самым неузнаваемым образом. Словно взяли и поставили с ног на голову. Жизнь моя из светлой и радостной стала темной и ужасной, полной страдания и мерзости. Я только теперь отчетливо поняла, что значит жить и что значит выживать. Раньше я жила, песни распевала, а теперь подушка, мокрая от слез – лучшая подружка. Вою, как пришибленная шавка, и изо всех сил карабкаюсь, выживаю. Соблазнительно было то, что нельзя. Именно нельзя! Я чувствовала, что нельзя, и сама у себя в то же время спрашивала: «А почему нельзя? Я еще ничего не решила и пока еще свободная, незамужняя женщина. Человек в своем собственном праве. Я свободна и в желаниях, и в выборе». Подталкивал и интерес. А что будет после того, как я перешагну это нельзя? Не умру же, в самом-то деле, не стану другой. Зубы и волосы не выпадут, при всем при том Леонид к себе притягивал. Притягивал, как что-то неведомое, страшное, настолько непонятное, но при этом цельное и само по себе существующее, что все эти отговорки и самообманы ни в какое сравнение не шли с той тягой к нему, которая однажды появившись, все более и более нарастала. И когда же еще узнать его, если не теперь, пока свободна и не замужем. Потом просто возможности такой не будет, не изменять же мужу, такому трепетному и святому, как Димочка, который самый хороший, самый преданный, самый-самый. Димочку я очень хорошо понимаю, чувствую его, мне понятны все движения его души и, как мне кажется, самые сокровенные его мысли. Все в нем мне нравится, даже то, что для других, возможно, было бы и не хорошо. Другое дело Москалев. Я совершенно его не понимаю. Это настолько загадочное для меня существо, что мне неясно, как он вообще может жить. С другой стороны, за ним угадывается какая-то цельность взглядов, своя жизненная система и свое пространство, в котором можно существовать. Именно так, как о какой-то разумной машине думала я о нем.

Как же это случилось? Я услышала, как ему открыли дверь, как он вошел, направился к моей комнате. Он посмотрел на меня и сразу все понял. А как только понял, так сразу же, немедля, к делу и приступил. Я опомниться не успела, а его рука была уже под юбкой. Я успела только подумать: «Да неужели же все это возможно?». И тут же провалилась во мрак, в темноту, в пропасть. Одно слово с поразительной четкостью звенело в ушах. Звенело так, как будто я сама себе это слово в самые уши и кричу. «Пропала!» – звенело в ушах. «Пропала!» – отдавалось в голове. «Пропала!» – кололо в сердце. «Пропала!» – кричала каждая моя клеточка».

Прочитав все это и припомнив встречу в метро, я понял причину, понял, из-за чего так нервничала Саломея. Она думала, что я эти листки уже читал, и не понял, не простил. Саломея напрасно переживала, я ее давно уже простил, если и было за что. И эти дневниковые записи, в сущности, ничего мне нового не сказали. Я догадывался, что было не все так просто, как казалось на первый взгляд. Чувствовались эти тайные невидимые глазу течения. Конечно, и эта встреча в метро, и эти листки дневника были необходимы, как какой-то своеобразный итог наших с ней взаимоотношений. Такая же необходимая для спокойствия души точка, как встреча с Таней у родильного дома в Уфе.

Обо всем этом спокойно поразмыслив, я протянул листки Тарасу. Он от них отказался, сказав, что они по праву принадлежат мне.

2

На следующий день я решил зайти навестить Фелицату Трифоновну. Я позвонил в знакомую дверь, открыла хозяйка.

– А-а, это ты, герой, давай, заходи, – сказала она, искренне радуясь. – Есть будешь или только чай попьешь?

– Только чай попью. Если не затруднительно.

– Потрудимся для хороших людей, – говорила Фелицата Трифоновна, провожая меня на кухню.

Она, оказывается, хорошо была осведомлена о том, где и как я в Москве живу, кто у меня родился, но заговорила о самом наболевшем:

– Я, как узнала, что механиком работаешь, чуть не умерла. Ну, думаю, только приедь теперь в Москву, только приди ко мне в гости! Я тебя на порог не пущу. Возьму за шкирку и – фить, – выкину вон! Прочь поди! Думаю, нет, сразу не выкину, сначала узнаю, как он сможет оправдать такую ситуацию. Ведь не пешкой же был на курсе. Был не простым, талантливым и вдруг такое! Думаю, надо бить в барабаны, трубить в трубы, надо челобитную подавать Самому. Я тебе откроюсь. Я написала письмо. Написала в том духе, что надо прекратить такое безобразие, такую практику, когда режиссеры идут в чернорабочие. Да. Честное слово тебе даю, написала такое письмо Самому. Написала, но не отправила. Хорошо, что у тебя и так все благополучно получилось. Ты это заслужил.

– А Леонида вы давно видели? – поинтересовался я, – мне б с ним встретиться.