Отличник

– Какие шутки? А кому урна с прахом нужна? Савелий женится. Я вот тоже, посмотрю на него, да и тряхну стариной, выйду замуж. Ты, что ли, ходить к нему на кладбище будешь? У тебя жена, ребенок маленький, на кой ляд тебе все это надо? Давай, Дмитрий, не будем играть в благородство. Получил мой сынок, что хотел. Пожил в свое удовольствие, хватит. Одних честных девчонок сколько испортил, сослуживца ножом зарезал, из матери, которая его родила, выкормила, да от расстрела спасла, чуть было проститутку не сделал. Ты знаешь, к чему он меня принуждал? Не знаешь. К такому, что и слов не подберешь. И с Азаруевым спать заставлял. Это как? Кто за это должен отвечать? Он должен. Так что получил то, что заслужил. Я от тебя скрывать не стану. Как только врач мне объявил, что в нормальное состояние он не вернется, будет жить дурачком, растением, точно так, как сорняк на заброшенном пустыре, я сказала: «Сожгите». И Леньку сожгли. Шестьсот долларов взяли, проклятые гиппократы. Конечно, не заживо, умертивили сначала. Чего ты так смотришь? Ты лучше вспомни, как он насиловал меня на твоих глазах, как ты хлебную крошку потом проглотить не мог, убежал. Вспомни, сколько крови живой он из меня повысосал, а та, что осталась, все по его же вине испорчена. Свое милосердие, Дима, оставь-ка себе, пригодится еще, век долгий. А о нем забудь. Нет больше Леонида Москалева. Был и весь вышел. Пусть будет так. Пусть даже следа на земле от него не останется. И ты не осуждай меня, не сомтри, как на зверя. Я не зверь. Я мать зверя. Я ему жизнь дала, я и точку поставила в его биографии. А если как на духу… Эту точку должны были бы поставить там, в армии. Остался бы в памяти хорошим человеком. А я ему пакостнику, вон, на сколько лет жизнь удлинила. Да и не я, в конце-то концов, его ломиком.

– В конце концов, вы, – вырвалось у меня.

– Да нет же. Я тебе говорила! – не вникнув до конца в смысл мною сказанного, возвысила голос Фелицата Трифоновна. – Когда бы ломик был в моей руке, то я б уж наверняка! Так, чтобы потом на клеенку не гадил…

– Простите, – остановил ее я, не в силах больше выслушивать это.

– Чего там, ступай, Бог простит. Я сама тороплюсь. Поеду к подруге. Я ей третий раз обещаю приехать, и никак не соберусь. Я ей, в свое время, много добра сделала, с квартирой помогла, полгода уже не виделись.

Я направился к выходу, но тут из своей комнаты вышел Савелий Трифонович и, без слов, рукой, поманил меня к себе. Я зашел. Там у него уже стояли три наполненных стакана. Стаканы были стограммовые, на одном из них лежал кусок черного хлеба. Савелий Трифонович достал из шкафчика блины, видимо, их напекла соседка, на которой он собирался жениться, и фотографию Леонида. Леонид на фотографии был в форме старшины. Смотрел колючим, острым взглядом и еле заметно, кончиками губ, улыбался.

– Врет, – сказал Савелий Трифонович.

– Что врет? – не понял я, и в голове моей забрезжила надежда. «Зачем тогда стаканы, хлеб, блины?» – стал задавать я сам себе вопросы.

– Все врет. Наркотики уже не потреблял. Ездил с другими, такими же, церкви восстанавливал. Мусор разгребал, разбирал завалы. И вроде ему это помогло. Стал возрождаться, потихоньку в себя приходить. В монастырь хотел послушником проситься. Тут его, как раз и оглушили. Давай, помянем.

От Савелия Трифоновича пахнуло перегаром. Он, судя по всему, поминал племянника уже не первый день.

– Ты за него, знаешь что… Ты за него, Митька, свечку поставь. И от себя и от меня. И сделай все, как надо. У тебя деньги есть?

Я согласно кивнул головой и, взяв в руки показавшийся мне тяжелым стакан, поднес его к губам.

После водки слегка отпустило. Прошло оцепенение. Я лениво жевал сладковатый блин и рассматривал ту его часть, что осталась после моего укуса. Заинтересовали мелкие дырочки на бело-коричневом теле блина, словно он был истыкан миллионами игл.

Адмирал, опасаясь, что я убегу, тут же налил мне второй стакан, но и этого ему показалось недостаточным.

– Митя, ты не спеши, не уходи, – волнуясь, заговорил он, – ты ж для меня, как память о нем. Помнишь, как играли в домино? Песни пели, спорили, смеялись? Как нам было весело! Антону я звонил, он обещал прийти, но ты же его знаешь, он не всегда свое слово держит. Толю не найдешь, он никому своего телефона не оставил, другие тоже, кто где. А мне без вас грустно и одиноко. Что ни говори, а одиночество иссушает душу. Эти стены, они меня просто съедают. Я ведь и женюсь только из-за того, чтобы одному не быть. Вот сейчас немного в себя приду и поеду со своей на Волгу. С тигрой этой больше жить не могу.

Я поднес палец к губам и глазами показал на дверь.

– А ну ее, «мать зверя». Давай еще раз помянем племянника моего, Леонида, своей матерью жестоко убиенного. – Почти выкрикнул он и потянулся рукой со стаканом ко мне, но вовремя остановился и прошептал: «Не чокаясь».

«Да он совсем пьян», – сообразил я и, выпив второй стакан, стал прощаться с Савелием Трифоновичем.

– Нет, нет, погоди, – засуетился он. – Я с тобой выйду. А то стукнет затылком об косяк, а потом скажет: «Я не зверь, я сестра зверя».