Отложенное самоубийство

— Так вот. Грубер признался во множестве убийств детей и подростков. Показал, где и каким образом он совершал свои злодеяния. У него в доме нашли орудия преступления со следами крови, волос, кожи жертв: ножи, кастеты, молотки, топоры, дубинки, подковы, арматуру… После этого с меня сняли обвинения почти во всех убийствах. Кроме убийства брата и сестры Райнер!

Кальт опять делает томительную паузу. Тяжело и хрипло дышит. Да, видно, что здоровья у старикана нет.

— Грубер отказался признать себя виновным в смерти Ханса и Гретель. Более того, у него оказалось алиби на тот вечер, когда дети пропали. И, таким образом, я остался за решеткой.

— Так вы убили этих детей или нет? — задаю я Кальту прямой вопрос.

Некоторое время он молчит. Собирается с силами. Потом почти шепчет:

— Нет.

— Но знаете, кто это сделал?

— Да, знаю.

— Кто же это?

Ну, давай признавайся. Настал момент истины. Сказал «а», не тяни, говори «бэ»!

— Это моя жена Беа.

Кальт, конечно же, в курсе, что его жилище прослушивается. Может быть, именно поэтому он шепчет, едва шевеля губами. А может, просто нет сил громко назвать имя, которое скрывал двадцать один год.

— Почему вы взяли вину на себя?

Старик не отвечает. Его глаза наполняются слезами. Он начинает вдруг сопеть, борясь со своей слабостью. Отворачивается от меня, достает носовой платок. На время выбывает из настоящего. В кабинете тихо. Тишину нарушают только редкие автомобили, проезжающие мимо дома. Наконец я нарушаю тяжелое молчание:

— Как же вам удалось задурить голову следователям и врачам? Ведь, наверное, была какая-то экспертиза на вашу вменяемость?

— Конечно, была психиатрическая экспертиза, — вытирая платком глаза, кивает головой Кальт, — но я же сам врач. Подготовился. Плел местным светилам, что я в детстве убивал птиц и пил их кровь, как наш немецкий маньяк Кюртен. Поджаривал на плите аквариумных рыбок, как русский Головкин. Вешал кошек, как… Как все они…

— Комиссар Крюкль говорил мне, что у вас нашли какие-то вырезки из газет о жертвах? Они тоже послужили доказательствами вашей вины.

— Вы разговаривали с комиссаром Крюклем? — с удивлением смотрит на меня Кальт. — Я вам должен сказать, что Хеннинг Крюкль — ожиревший злобный гном!

Меня забавляет его реакция. Яда, вложенного в эти слова, хватило бы, чтобы отравить водохранилище.

— Скажите, почему вы так не любите Крюкля? Потому, что он вас посадил?

— Крюкль пытался привлечь к ответственности Беа! Он считал, что виновата моя жена.

— И что? Он был не прав?

— Прав, конечно, но я-то хотел спасти Беа!

Я возвращаю старика назад:

— Так что там с этими вырезками? Откуда вообще они взялись?

— Я специально собирал материал про убийства — собирался писать пьесу, — устало отвечает Кальт. — Я же мечтал быть театральным режиссером, сценаристом, но родители настояли, чтобы я продолжил семейную традицию и стал врачом. После ареста мои альбомы с вырезками обернулись против меня. — Он видит мою непонятную реакцию и добавляет: — У меня было множество вырезок, и не только о преступлениях — вообще обо всем на свете, о любопытных фактах. Просто Крюкль выбрал именно заметки об убийствах детей.

Я повторяю свой вопрос:

— Как же вам все-таки удалось всех одурачить? Никак не могу в это поверить. Пока все, что вы говорите, — только риторика. Доказательств нет.

— Я говорю вам правду, — пожимает плечами Кальт. — В это трудно поверить, но это так. Я создавал свои признания, основываясь на информации, которую получал от самих же полицейских, своих адвокатов, врачей, из газет, отовсюду. Потом придумывал на основе этих сведений сбивчивые описания, с которыми предстал перед судьями.

Я вдруг устал. Устал от этой туши, от этого тусклого кабинета, длинного и узкого, как гроб. Или это мне кажется? Легко постукиваю пальцами себе по колену. На моем тайном языке это означает: «Хватит на сегодня, пора домой!»

Обрюзгший старик, напротив, безостановочно бормочет, все еще пытаясь убедить меня:

— Вам нужно обязательно поговорить с Харуном! Я был у Харуна с Наджией, когда погибли дети Райнеров. Наджия — это мать Харуна. Она вскоре умерла от туберкулеза в Нидерландах. Это я отправил ее туда в Лейден. В клинику Лейденского университета к знакомому врачу. К Густаву Гоншореку. Я помню, что Харун мечтал стать журналистом. Если вы найдете Харуна, он подтвердит мои слова!

Ладно, на сегодня достаточно. Позже созвонимся. Я ухожу.

На прощанье Кальт снова говорит о деньгах. Он не бедняк — оплатит все мои расходы и работу. Я не отказываюсь, но зачем мне его деньги? У гроба карманы конструкцией не предусмотрены.

«Чау! — Чау!»

Снаружи уже смеркается. Оказывается, я просидел у Кальта несколько часов. Естественно, в «Кашкае» меня встречает упреками сердитая кошка:

— Ну ты и хрюня! Совсем про меня забыл!

— Что делала? — проявляю я интерес к чужой судьбе, устраиваясь рядом с Ланой.

— Умерла от скуки и голода! Читала, дремала на заднем сиденье. Видишь, даже прическа упала!

— Извини, — примирительно говорю я. — С маньяками время летит незаметно.

— Кальт рассказал тебе что-нибудь интересное?

— Не знаю…