ОТМА. Спасение Романовых

Доехал до «ворот», не встретив живых. Ниже по склону остатки тангутов атаковали горстку казаков. Сверху мне были видны мечущиеся в снегу фигурки, но ни Барона, ни Романовых я там не разглядел и поспешил к хижине. Проскочив «ворота», я заметил позади всадника, прицелился в него из карабина и узнал Каракоева. Ему оставалось проехать узкий проход между отвесными стенами, когда где-то ударила пушка. Выстрел по кругу отразился от гор, и с каждым отражением он, кажется, грохотал все громче. Я почувствовал, как качнулась земля и сдвинулся воздух. Моя лошадь нелепо подскочила, вздыбилась и понесла. Я едва усидел на ней, осадил и удержал в двух сотнях шагов после «ворот», исчезнувших в облаках снежной пыли. Будто туча опустилась и скрыла горы и небо, и ничего невозможно было разглядеть в десяти шагах. Лошадь билась и шарахалась из стороны в сторону, я усидел на ней каким-то чудом.

Когда отгремело и снежный туман осел, я увидел, что лавина завалила проход, который я только что проехал. Там остался Каракоев…

Часть шестая Небо и рай

Май 1937 года Подмосковье

Свечей она насчитала сто пятнадцать – целый ящик. Имелся также примус, двадцать одна банка тушенки, галеты, макароны, мешок картошки. В одном углу бочка воды, в другом – ведро для надобностей. Он обещал вернуться через три дня, а прошло уже, кажется, пять. Как она определяла? Отсчитывала сутки по будильнику, который он ей предусмотрительно оставил, но чем дальше, тем больше ей казалось, что она где-то ошиблась, и, может, уже прошла неделя? Когда он уходил, она кричала, плакала, молила, обещала сидеть на даче, тихо дожидаться его, но все было напрасно – крышка погреба опустилась, лязгнула задвижка.

Она исследовала стены – кирпич. Потолок из крупных деревянных балок, плотно пригнанных друг к другу. Да и как до него добраться? Лестницы не было. Был стеллаж у стены, по нему можно подняться, но чем ковырять эти балки? Консервным ножом, который он оставил ей для тушенки? Нечего было и думать, чтобы выбраться самостоятельно. Кричать даже не пыталась: никто не услышит ее из-под земли. Только ждать и надеяться …

А ведь он готовился. Все продумал заранее, заготовил свечи, продукты. Это пугало. Что, если она не первая здесь? Что, если он просто сумасшедший?

А еще он оставил эту тетрадь.

Свечи, конечно, нужно экономить. Она пыталась сидеть в темноте, но уже через десять минут чувствовала себя похороненной заживо. Зажженная свеча едва рассеивала мрак, и просто смотреть на пламя – тоже не много радости. Приходилось читать его тетрадь, потому что больше ничего не было – ни старых газет, ни журналов, не говоря уже о книгах. О свечах позаботился, а о книгах не подумал … Случайность? Или ему было важно, чтобы она прочла странные записки какого-то юного монархиста, выдуманную историю: царя ведь расстреляли, это всем известно, а в тетради бегство и приключения царской семьи. Тема эта ее совсем не интересовала, но что было делать. Закрывая тетрадь, откладывая на время или засыпая, она каждый раз думала: зачем он заставил ее читать это?

Он не приходил, не приходил, не приходил. А если не придет никогда? Чтобы не свихнуться, она читала, не жалея свечей. Ей казалось, если читать, все будет хорошо, и когда она дочитает, он придет и выпустит ее на воздух, на свет.

Как только откладывала тетрадь, начинали роиться вопросы, словно черные мухи. Где он это взял? У арестованного врага? Или убил этого врага еще в Гражданскую? Зачем хранил тетрадь? Да он сам враг, этот Кривошеин! Конечно, враг, проникший в органы НКВД! Тетрадка эта – монархическая пропаганда чистой воды. Как здесь издевательски показаны большевики! Хотя колчаковцы изображены не лучше … И все равно он враг. И новый логический вираж: он шпион и хочет сделать ее своей пособницей, шпионкой. Воспользовавшись ее положением, захватил и мучает, чтобы сломить и склонить к предательству. Она отбрасывала тетрадь, металась в погребе – пять шагов туда, пять шагов обратно, – и пламя свечи металось вместе с ней. Набегавшись, кое-как усаживала себя и открывала тетрадь. И строчки бежали снова, и с ними бежала остановленная в них жизнь.

Записки чаще раздражали. Этот мичман со своей прямо-таки собачьей преданностью царизму и щенячьими восторгами по поводу царевен!.. Он, видите ли, влюблен в четырех сразу. Что это? Правы классики марксизма: монархия – темный, душный подвал, вместилище морального уродства. Разврат порождает разврат. Недаром у Романовых так прижился Распутин, тот, настоящий, а потом и этот – самозваный. Попытки Анненкова выставить царя и царицу добрыми и честными людьми, невинно пострадавшими, просто смешны. Пусть Романовы ходят, как люди, говорят, как люди, смеются и плачут, это еще не делает их просто людьми, невинными жертвами. История их осудила и приговорила, и точка, и нечего здесь лирику разводить. Не говоря уже о том, что ничего этого вообще не могло быть, потому что, по правде, с Романовыми произошло совсем другое, всем известно что.