ОТМА. Спасение Романовых

Этот Зацепов был лишь вершиной айсберга. В трюме обитало еще девять человек команды, и среди них по крайней мере трое – такой же анархический сброд. С того момента, как мы захватили судно, Бреннер запретил команде, кроме вахтенных и капитана, появляться на верхней палубе. И это, конечно, не расположило к нам матросов. Но Зацепов плевал на запрет и позволял себе бродить где ему вздумается и когда вздумается, демонстрируя при этом хамское пренебрежение к Государю и ко всем нам.

– Отжался! Раз-два! – командовал я.

– Что здесь происходит?

На нас смотрел Государь. Он стоял у борта в своем полковничьем мундире, фуражке, с папиросой в руке.

– Виноват, Ваше Величество!

Я стоял навытяжку, а Зацепов поднялся и уходил вразвалочку. В один прыжок я догнал его, схватил за шиворот и изо всей силы дернул назад, на себя.

– Смирно! Скотина!

Он развернулся и оттолкнул меня, и тогда я ударил его под ребро рукояткой нагана. Он охнул и осел на палубу.

– Отставить, мичман! – повысил голос Государь.

– Прошу прощения, Ваше Величество! Пришлось поучить хама!

– Вы пьяны?

– Так точно, Ваше Величество!

Да, я был пьян, но не так чтобы очень. После целой ночи возлияний в каюте Лиховского и Каракоева мне удалось поспать часа два.

Государь смотрел на меня с брезгливым раздражением.

– Оставьте матроса в покое.

Зацепов растворился в тумане, матерясь вполголоса.

– Виноват, Ваше Величество! Не сдержался!

– Идите, – бросил Государь. – И прекратите пьянствовать. Это уже переходит всякие границы.

Я козырнул, повернулся кругом, как положено, вернее – как уж получилось, и ушел на корму.

Третьи сутки мы шли по Ангаре, но в тумане стояли на якоре. Идти, не видя берегов, капитан судна не рисковал. Было мое дежурство. Я слонялся по палубе в полном одиночестве с мерзким предощущением подступающего похмелья.

Упрек Государя в пьянстве относился больше к Лиховскому и Каракоеву – заперлись в своей каюте и третьи сутки не выходили. Нашли на камбузе два ящика коньяка, оставшиеся от сатанистов, и совсем перестали всплывать на поверхность, то есть не выходили на палубу и не стояли вахту. На посту теперь сменяли друг друга только я и Бреннер. Никакие призывы и увещевания Бреннера на наших друзей не действовали. В конце концов и я стал захаживать к ним на огонек. Вот и прошедшую ночь тоже …

Наш отряд будто растворился, поднявшись на борт «Святителя Николая». И Принцесс наших мы с тех пор почти не видели. А если мне или Бреннеру удавалось застать их на палубе, они шарахались от нас, как от пьяной матросни, спасались бегством в свои каюты.

…Я задремал, присев на корточки у фальшборта, – неслыханное нарушение устава караульной службы – и проснулся от шума на нижней палубе. Я увидел капитана судна Ивана Христофорыча и кока. Они тащили тяжелый железный ящик с явным намерением сбросить его за борт.

– Стой! Это что такое?

Милейший наш капитан Иван Христофорыч сделал самое невинное лицо.

– Так это хлам всякий, балласт. За борт его!

Им оставалось сделать одно движение, чтобы отправить ящик на дно.

– Отставить!

Поставили ящик на палубу. Кок смотрел неприветливо, Иван Христофорыч, напротив, заулыбался.

– Да что вы, мичман! Вы весь мусор на судне проверять будете?

– Буду, если потребуется. Откройте!

Иван Христофорыч с неудовольствием открыл ящик. В нем лежали папки с бумагами, несколько солидных фолиантов, несколько толстых исписанных тетрадей и с десяток черных кристаллов величиной с кулак. Да, тех самых кристаллов.

– Как же так, Иван Христофорыч? А вы клялись, что не принадлежите к этим сатанистам.

– Не принадлежу! Я просто рейс выполнял!

– А почему прятали это до сих пор?

– Да не прятал я, не прятал! Выбросить это надо, ни к чему держать на борту.

Иван Христофорыч в самом деле был напуган. Как он только шел сюда с Енисея с этими сатанистами и не помер со страху? Настоящий капитан-речник был Иван Христофорыч. Носил пышные усы и форму собственного сочинения, состоявшую из капитанской фуражки военно-морского флота, френча пехотного офицера, синих галифе и мягких сапог с короткими голенищами. Мне нравился Иван Христофорыч, а я, кажется, нравился ему. А еще я видел искреннюю симпатию капитана к Государю и его дочерям, что в наших обстоятельствах не могло не радовать.

И возможно, капитан Христофорыч был прав насчет ящика. Я еще помнил тот вой в горящей часовне, тот адский посвист, с которым сгорали бумаги сатанистов и они сами. Но в этом ящике я видел книги и записки на русском языке. Вдруг там найдется объяснение, что же такое был этот Распутин. Мне нужно было это понять.

– Ящик ко мне в каюту.

– Ох, лучше бы за борт, – вздохнул Христофорыч.

– Успеется.

И тут появился Бреннер и приказал отнести ящик к нему. Я скромно заявил о своем праве «первой ночи» и желании ознакомиться с бумагами. На что Бреннер буркнул:

– После, может быть … Государю я сам доложу.

Сентябрь 1918 года Ангара