ОТМА. Спасение Романовых

Иван Христофорович, капитан «Святителя Николая», ожидал возвращения сатанистов в конце августа в Братске. Но вместо них ночью явились четверо молодчиков и захватили судно. На причале не было ни души, вахтенный у трапа отсутствовал. Четверо беспрепятственно поднялись на борт, угрожая оружием, согнали разбуженную команду в салон. Объявили: судно реквизируется для доставки государя императора и семьи.

Было уже за полночь, когда захватчики выстроили команду на палубе – одиннадцать человек вместе с капитаном. На пристани показались несколько подвод с людьми и поклажей. Когда Николай поднялся на палубу, Бреннер подал команду «Смирно!». Николай только раздраженно махнул рукой, но экипаж застыл-таки, потрясенный явлением живого императора на реке Ангаре, в сердце Сибири.

Захватчики приказали немедленно отчалить, запретили приставать к берегу, покидать судно и подавать любые сигналы на берег или встречным судам.

Капитан, помощник капитана, кок и механик с самого начала с симпатией отнеслись к царю, но матросы и кочегары позволяли себе похабные взгляды и ухмылки при виде царевен. Во всем их поведении чувствовался протест и скрытая угроза «офицерью», захватившему судно, и потому, по распоряжению Бреннера, вооружены были не только офицеры, но и Харитонов с доктором Боткиным. Даже Демидова носила револьвер под корсетом. От оружия отказались только Николай с дочерями.

Несколько разрядило напряженность солидное вознаграждение команде в царских золотых червонцах. Аванс выдали сразу же.

После десяти утра Бреннер явился к Николаю с докладом и обрисовал обстановку на судне: экипаж бурлит в трюме, Лиховский и Каракоев пьют в каюте.

– Вы можете что-то с этим сделать? – спросил Николай.

– Я разберусь. И с экипажем тоже.

– И поговорите, пожалуйста, с Анненковым. С ним явно что-то не то.

– Простите?

– Разве вы сами не видите? Сегодня утром я был свидетелем отвратительной сцены. Анненков издевался над матросом, ударил его …

– Все мы немного не в себе после ухода ее величества и наследника.

– Да, но Анненков внушает мне серьезное беспокойство. Конечно, мы многим обязаны ему, я помню. Но это у него не первый случай неприемлемого поведения. Я уже не говорю о безобразной сцене на могилах. Может, предложить ему покинуть нас? За приличное вознаграждение, разумеется.

При мысли, что ему придется сообщить Анненкову об увольнении, Бреннер внутренне поморщился.

– Понимаю и разделяю ваше беспокойство. Я тоже не в восторге от его выходок, но, надо признать, Анненков хороший боец. Это немаловажно в наших обстоятельствах. И он безгранично предан вашему величеству и их высочествам.

Николай покачал головой.

– Проявления этой преданности мне тоже кажутся несколько … чрезмерными. В его отношении к дочерям я замечаю … некоторые вольности… – Николай осторожно подбирал слова. – Конечно, походная жизнь сближает, многие условности отпадают, но какие-то границы должны сохраняться. Анненков же иногда ведет себя с дочерями так, будто он …

«Будто он член семьи», – закончил Бреннер про себя.

А Николай только вздохнул и сказал:

– Надеюсь, вы меня понимаете.

– Понимаю, ваше величество. Анненков с детства знаком с великими княжнами, еще по службе на яхте …

– Я помню, – сказал Николай раздраженно. – Ну поговорите с ним, что ли …

Бреннер не любил Анненкова. Искра взаимной симпатии, вспыхнувшая между ними в момент знакомства, давно погасла. Бреннер с удовольствием отправил бы Анненкова в отставку, но как командир понимал, что избавляться сейчас от одной четвертой своего войска было бы непростительной глупостью.

– Я поговорю с ним, ваше величество, – сказал Бреннер.

Из записок мичмана Анненкова 8 сентября 1918 года

Я постучал.

– Кто? – Голос Анастасии.

– Анненков. Вы не хотите прогуляться?

Я приходил к этой каюте пару раз в день. Возможно, это выглядело навязчиво, ну и плевать. Нужно было вытащить Настю на воздух хоть на четверть часа, но она еще ни разу не вышла. Она поссорилась с сестрами и жила теперь в каюте с Демидовой.

– А кто там на палубе? – Негромкий голос из-за двери.

– Никого.

– Никого?

– Ну, только капитан и рулевой в рубке.

– Идите. Я приду.

Туман рассеялся только часам к десяти. Мы наконец снялись с якоря. Колеса парохода хлопотливо зашлепали.

Она пришла ко мне на корму. Бледная, в черном бесформенном пальто и вязаной шапке, натянутой на самые брови. Мы стояли у борта и смотрели на берега. Вековые сосны проплывали мимо, еще увешанные клочьями тумана.

– Нет сил, – сказала Настя.

На маленьком суденышке посреди пустынной реки мы чувствовали бо́льшую отъединенность от мира, чем в самой дикой тайге.

– Вы поссорились с сестрами?

Она вздохнула горестно.

– Не хочу говорить об этом.

Я промолчал, и она тут же об этом заговорила.

– Они больше не страдают.

– Не страдают?

– Они забыли маму и Алешу.

– Этого не может быть!

– Конечно, они помнят, но не плачут больше, то есть, конечно, плачут, но …

И Настя сама заплакала беззвучно. Я обнял ее за плечи и почувствовал запах мыла. После тайги мы все наконец смогли помыться.

– Они плачут. Все мы плачем, – сказал я.