ОТМА. Спасение Романовых

– Мы ведь с тобой не договорили в прошлый-то раз, – сказал Большак приветливо. – Слабый ты был. А теперь вишь – орел. Ну, рассказывай.

– Что рассказывать?

– Как к колчаковцам попал, как бежал? И вообще, откуда ты такой героический моряк?

Я не помнил, чтобы говорил ему о своей службе на флоте. Но поскольку первый разговор помнил смутно, то все могло быть.

– Да, я служил в Кронштадте. Потом воевал с немцами в Отдельном пехотном батальоне Гвардейского экипажа.

– И в каком же звании?

– Мичман …

– Охвицерик, значит.

– Да, но я всегда сочувствовал революционным матросам.

– Ну, само собой! – сощурился Большак ласково.

– В феврале семнадцатого я был с матросами. Мы арестовали офицеров.

– А потом?

– Уволился с флота. Поехал во Владивосток к невесте. Думал жениться. А тут по дороге эти чехи бузить начали. Поезд захватили … Бежал, попал к партизанам …

– К каким партизанам?

– Да там, в Сосновой балке.

– Сосновая балка? Это где ж такая?

– На Ангаре …

– Не слыхал. У нас есть ребята с Ангары. Может, они знают?

– Ангара большая.

– Это точно … Как же ты к белым попал?

– Отрядили меня в город за листовками. Ну, там меня и взяли. В контрразведке и разрисовали спину. Полковник там такой есть – Пугачев …

– Знаем такого.

Теперь я уже был на твердой почве реально пережитого опыта и без опаски пустился в подробности, чтобы исправить впечатление от неуверенного вранья про таежный отряд.

– Картина ясная, – подытожил Большак, когда я закончил рассказ про контрразведку. – А девиц этих давно знаешь?

– Каких девиц?

– Да этих, дочек доктора и избача.

– Здесь познакомился.

– Чудно́. По моим сведениям, они дни и ночи дежурили у твоей постели – все четыре, по очереди.

Я только пожал плечами. Дескать, не знаю, как это объяснить.

– Ты, конечно, парень видный, но так чтобы сразу четыре девки, даже не перемолвившись с тобой словом … Чудно. Чем ты их приворожил?

Я прикинулся, будто для меня это тоже было в диковинку, и сказал:

– Звезда … они даже плакали, когда увидели.

И опять я не мог не поблагодарить в душе моих колчаковских мучителей – звезда моя чуть ли не путеводная.

Большак хмыкнул:

– Себе, что ль, такую заказать, чтобы девкам нравиться?

Он захохотал, и я тоже улыбнулся.

– А вы прогуляйтесь в Иркутске у контрразведки. Может, и вам повезет.

Большак перестал смеяться, зыркнул на меня:

– Ладно, герой. Свободен.

Октябрь 1918 года Забайкальский край

По вечерам к Николаю на чай повадились товарищи Шагаев и Пожаров. Им нравилось разговаривать с избачом. Когда окрылен любовью, чувство распирает, хочется поделиться с кем-то, рассказать о ней – той, что свела с ума, очаровала, заворожила … И они говорили, говорили – Шагаев и Пожаров – о своей любви к ней – к революции. Говорили как о женщине, сами того не сознавая. А скажи им кто об этом – пожалуй, возмутились бы: что еще за сравнение! Это мещанское амурное томление и рядом не стояло с революционной страстью! Слушая их, Николай всеми силами старался удержать на лице маску заинтересованного внимания, но время от времени, когда гости особенно воспламенялись, под маской проступало лицо погорельца, бессильно наблюдавшего пожар своего дома.

– Да ты не бойся, Николай Алексаныч! – добродушно успокаивал избача Шагаев, уловив перемену в его лице. – Революция, она победит во всем мире, не только у нас.

– Во всем мире? – спрашивал будто бы с надеждой Николай.

– Во всем, во всем! Это неизбежно! – подхватывал Пожаров.

Шагаев выступал, как на митинге:

– Трудящийся человек сбросил с себя оковы эксплуататоров! Не будет никакой собственности! Частная собственность – вот что угнетает трудящегося! Никакой на хрен собственности!

Николай спрашивал почтительно, как студент на лекции известного профессора:

– Что же – совсем никакой?

Пожаров уточнял:

– Нет, одежда, там, книги, посуда – это может быть в личном пользовании.

– Ну, это да! – впроброс соглашался Шагаев. – Но земля, фабрики, заводы, жилища – все это будет общее!

– Жилища? – сомневался Николай. – Но как же? Это же неудобно.

– Неудобно было при царе и при буржуях, когда человек человеку волк. А когда все люди трудящиеся – все будет по-братски. И никакого неудобства, потому что все неудобство от собственности! – Шагаев был торжественно-снисходителен и возвышенно-воодушевлен.

Пожаров снова вставил свое слово:

– Ну, насчет жилья – это ты хватил. Будут общие дома, но у каждого своя комната. А вот брака не будет. Свободная любовь, свободные отношения. И никакой ревности.

Шагаев смеялся:

– Кто про что, а вшивый про баню. Это у тебя еще твой анархизм не выветрился. Пролетарская семья должна быть. А как же? Детей-то растить надо.

– Детей будет растить государство в специальных лагерях.

– Ну, это я не согласен. Зачем такое? Дети должны быть при родителях.

– Это у тебя еще мещанство не выветрилось, товарищ комиссар, – поддевал Пожаров.

Такой поворот явно не понравился Шагаеву.

– Ну, знаешь, ты не заговаривайся, товарищ Пожаров. Тебя в большевики допустили не для того, чтобы ты тут анархизм свой толкал.