Оторванный от жизни

После драки за ужином меня оставили в палате где-то на час. Потом пришел помощник доктора с тремя санитарами, двое из которых принимали ранее участие в моем фарсе. Один из них нес приспособление из ткани, известное как камзол. Это очень удобная вещь для тех, кто прибегает к подобным методам, потому что позволяет обойтись без обычной смирительной рубашки. Смирительная рубашка не равна камзолу, как смерть от разряда электрическим током не равняется повешению.

Камзол или, как я предпочитаю презрительно называть его, смирительная рубашка, – это узкое пальто из тяжелой ткани, идущее от шеи до талии и сшитое не по обычным лекалам. На нем нет пуговиц. Рукава на концах сшиты, и камзол не раскрывается впереди: его туго затягивают и завязывают сзади. К концу каждого рукава пришит прочный шнур. На правом шнур тянут на левую сторону тела, а на левом – на правую. Оба туго завязывают сзади, и руки жертвы оказываются скрещенными на груди.

Когда я планировал свою уловку днем, то прекрасно знал, что скоро окажусь в смирительной рубашке. Мне даже стало любопытно, поскольку я хотел знать, что творится в отделении для буйных.

Кусок стекла, которым я написал девиз, я взял для определенной цели. Зная, что меня скоро поместят в неудобные, но не совсем уж невыносимые объятия смирительной рубашки, я решил, что ночью так или иначе воспользуюсь куском стекла: возможно, разрежу путы и окажусь на свободе – хотя бы относительно. Чтобы убедиться в том, что стекло останется у меня, я поместил его в рот и хитрым образом прижал к щеке с внутренней стороны. Оно не мешало мне говорить и осталось незамеченным. Но если бы я знал о смирительных рубашках и о том, как они завязываются, как узнал позднее, я бы даже не подумал прибегнуть к такому безнадежному методу.

После нескольких ночей, проведенных в муках, эту рубашку по моей просьбе наконец завязали так, что я не испытывал бы никаких страданий, будь она закреплена подобным образом с самого начала. Это я узнал, поскольку много говорил с пациентом, которого несколько раз удерживали при помощи этой самой рубашки.

По такому случаю помощник врача начал испытывать ко мне личную злобу. Судя по всему, природа этого человека была дуальна. Чаще всего на свет выходил Джекил, но именно Хайд контролировал его действия в случае кризиса. По ночам к моей комнате, окруженный санитарами, приближался доктор Джекил, но входил уже его двойник Хайд. На самом деле, он больше походил на доктора. Сначала он брал смирительную рубашку в руки и приказывал мне встать. Зная, что главный врач и правда думал, что я пытался себя убить, я не винил их за то, что они пытались ограничить мои движения; но я не хотел, чтобы это делал Джекил-Хайд. Смирительную рубашку всегда надевает дежурный врач, но я знал, что это неприятное занятие часто передают санитарам. Следовательно, желание Джекила-Хайда сделать то, чего он обычно избегал, давало мне понять, насколько он зол. По этой причине я предпочитал сдаться на милость обычного санитара; я сказал об этом, но напрасно.

– Если ты будешь молчать, я сделаю все куда быстрее, – ответил Джекил-Хайд.

– Я закрою рот, только когда ты уйдешь отсюда, и ни секундой раньше, – заметил я.

Так и получилось. Мои ругательства, конечно, были пронизаны неизбежными эпитетами. Чем больше я говорил, тем мстительнее он становился. Он молчал, но, к несчастью для меня, выражал свои чувства эффективнее слов. Закрепив рубашку, он затянул мои руки на груди так крепко, что я не мог сдвинуться ни на сантиметр. Я попросил его ослабить путы, чтобы я мог сделать вдох полной грудью. Еще я попросил его о возможности поправить пальцы: рубашка зафиксировала их в неестественном и неудобном положении.

– Если ты минуточку постоишь смирно, я все сделаю, – сказал Джекил-Хайд.

Я с готовностью повиновался, потому что не хотел страдать больше, чем было необходимо. Вместо того чтобы распустить рубашку, как мы договаривались, этот доктор, который уже был вне себя от ярости, затянул шнуры так, что я оказался зафиксирован еще сильнее и жестче. Эта ложь ввела меня в безумное состояние. И хотя я был рад, что он наконец ушел, надо заметить, что он покинул меня, только удовлетворив не приставшее человеку желание, на которое, видимо, его толкнула ненависть. Санитары тоже вышли наружу и заперли меня на ночь.

Ни одно из происшествий моей жизни не отпечаталось в памяти столько же ярко, как первая ночь в смирительной рубашке. Через час после того, как меня связали, я начал страдать от сильнейшей боли, что испытывал когда-либо, и к концу ночи она стала почти невыносимой. Правая рука находилась в таком положении, что ногти левой чуть ли не отрезали кончики пальцев, и вскоре боль, схожая с ножевыми ударами, начала простреливать в правую руку и плечо. Четыре-пять часов беспрестанной боли частично притупили чувства. Но я находился в этом пыточном приспособлении пятнадцать часов, и только на двенадцатый час, на время завтрака, санитар распустил один из шнуров.