Оторванный от жизни

Бóльшую часть этого времени меня держали в изгнании в камере с мягкими стенами. Подобное помещение – настоящее зло. Стены обиты мягкой тканью до высоты, куда не может дотянуться человек, обита и внутренняя часть двери. Одна из худших примет подобных комнат – отсутствие вентиляции, что, конечно, делает невыносимыми их в целом антисанитарные условия. В камере, куда меня загнали, практически не было отопления; наступала зима, и я очень страдал от холода. Часто температура была столь низкой, что у меня изо рта шел пар. И хотя смирительная рубашка должна была защищать от холода (при этом выворачивая все мои суставы), мне редко было тепло. Как только я вылезал из-под одеяла (а мои руки были скручены), не мог снова укрыться. Я мало спал и пытался делать это на жестком матрасе, лежащем на голом полу. Состояние матраса, который я нашел в комнате, было таковым, что я отказался им пользоваться, и тот факт, что в камеру привезли другой в то время, как на большинство просьб я получал отказ, доказывает, что он был ужасен.

Этот период в три недели – с 18 октября до 8 ноября 1902 года, когда я покинул данное заведение и был переведен в больницу штата, – я постоянно находился под замком (в этой камере или другой палате) или под наблюдением санитара. Больше половины времени я провел в крепких, но жестоких объятиях смирительной рубашки – в целом около трехсот часов.

Я страдал от этого, но еще страдал оттого, что находился в изгнании. Я был отрезан от всех прямых и честных способов общаться с моим опекуном, назначенным государством (собственным братом), другими родственниками и друзьями. Со мной больше не разговаривал даже добрый главный врач. Я видел его дважды, но наши встречи были столь коротки, что я не мог убедить его, что нахожусь в смертельно опасном положении. Эти разговоры случились в два воскресенья во время моего изгнания, потому что именно по воскресеньям главный врач обычно делал обход.

Да и как же я мог оспорить свое дело, если моей кафедрой была камера с мягкими стенами, а паствой – за исключением главного врача – те люди, кто применял ко мне физическую силу? В то время загнанное внутрь возмущение выливалось на слушателей бессвязно, и замечания казались лживыми. Речь путалась. В состоянии эйфории я говорил быстро и скакал от мысли к мысли. То, что я умудрялся писать на клочках бумаги, конфисковывалось Джекилом-Хайдом. Как бы то ни было, главный врач узнал о моем лечении только через несколько месяцев (хотя я уже был в другом месте), когда губернатор штата обсудил с ним эту тему. Как я добился того, чтобы эта беседа произошла, несмотря на то, что был пленником в другом месте, я расскажу в свое время. И прошло несколько дней после того, как я покинул это заведение и оказался в другом, прежде чем я увидел своего опекуна впервые за полтора месяца. Только тогда и он узнал о том, как со мной обращались. Из своего офиса в Нью-Хейвене брат несколько раз звонил помощнику врача и спрашивал о моем состоянии. Джекил-Хайд говорил ему, что я нахожусь в состоянии возбуждения и меня трудно контролировать, но даже не намекнул, что меня каким-то образом удерживают. Доктор Джекил обманул всех и – как выяснилось – обманул сам себя: если бы он понял, что в один прекрасный день я буду способен его выдать, его жестокость точно уступила бы место скромному поведению.

Насколько беспомощен может быть пациент и в какой степени он находится во власти врачей, хорошо показывает поведение данного человека. Однажды, на третьей неделе моих мучений в смирительной рубашке, я отказался принимать лекарство, которое протянул мне санитар. Некоторое время я пил это безобидное зелье, не выражая протеста, но сейчас решил, что, раз санитар отвечает отказом на большую часть моих просьб, я не буду соглашаться на его. Он со мной не спорил, просто доложил об отказе доктору Джекилу. Несколько минут спустя доктор Джекил, вернее, Хайд, вошел в камеру с мягкими стенами в сопровождении трех санитаров. Меня уже нарядили на ночь – в смирительную рубашку. Хайд держал в руке резиновую трубку. Санитар с лекарством стоял неподалеку. Два года мне угрожали тем, что прибегнут к «трубке», если я буду отказываться принимать лекарства или есть. Я начал рассматривать эту угрозу как миф, но вид трубки в руках моего мучителя убедил меня в том, что она настоящая. Я понял, что доктор и его подопечные подошли к делу серьезно, поскольку я пережил уже много мучений. На этот раз я решил уступить и избежать того, что они готовили.

– Что вы собираетесь с этим делать? – спросил я, глядя на трубку.

– Санитар сказал, что ты отказываешься пить лекарство. Но мы тебя заставим.

– Да приму я ваше лекарство, – ответил я.

– Уже поздно.