Оторванный от жизни

День, что я молчал, хоть и по своей воле, был одним из самых длинных в моей жизни, поскольку на меня давила тяжесть несказанных слов. Любой психиатр подтвердил бы, что задуманное удалось мне замечательно, и согласился бы, что это было по крайней мере выражение высокой степени самоконтроля. Я не собираюсь доказывать, что в то время не был в ненормальном состоянии, но хочу показать, что обладал той степенью самоконтроля, которая, вероятно, позволила бы мне остаться в хорошем отделении, не будь у меня намерения – ненормального, конечно, но я этого хотел сам, – расследовать и проводить реформы. Я достиг пика волны эйфории в начале октября. Сейчас (в ноябре) эта кривая, демонстрирующая мое возвращение к нормальному состоянию, должна была постепенно сойти на нет. Вместо этого она очень сильно колебалась – либо же ее заставляли колебаться действия моих врачей и санитаров, которые, признаюсь, иногда были вызваны моим поведением. Во время трех недель закончившегося изгнания я был менее возбужден, чем в первые семь недель эйфории. Мое состояние в течение двух недель в лучшем отделении больницы штата не отличалось от предыдущих трех недель мучения и последующих трех недель издевательств и лишений, не считая самих моментов пыток и страданий.

Хотя я уже давно собирался провести реформу существующих методов лечения, бездумное желание проверить отделение для буйных пациентов не овладело мной до тех пор, пока я сам не испытал подобное заключение. Напрашивался вывод, что, если человек может подвергнуться таким мучениям, пока находится в частном заведении – нет, в двух частных заведениях! – жестокость может существовать и в государственной больнице. Именно поэтому я ложился в больницу штата с твердым намерением лично проверить все отделения, спокойные и не очень.

Но я не спешил начинать. Недавние происшествия истощили меня, и я хотел набраться сил перед тем, как испытывать новые муки. Это желание восстановиться некоторое время контролировало мое поведение, но его влияние постепенно сходило на нет – по мере того, как моя жизнь становилась все более монотонной. Вскоре мне показалось, что отделение для спокойных больных – слишком вежливое. Я хотел веселья, каких-то действий. И я решил заполучить его, несмотря на последствия; сейчас я должен признаться, что не привел бы свой план в действие, знай я, что меня ожидает.

Где-то в это время меня пришел повидать мой опекун. Конечно, я рассказал ему обо всей жестокости, что мне пришлось вынести в частной больнице. Мой отчет удивил и сильно расстроил его. Еще я уведомил его, что схожие условия существовали и в больнице штата, поскольку я слышал вполне убедительные сплетни. Он попросил меня вести себя хорошо и оставаться в том отделении, где я находился на данный момент. Я признавал, что в этом отделении было все, что пожелаешь, – конечно, если ты был готов вести себя подобающе.

Меня запирали в комнате, и я находился, фигурально говоря, за решеткой, но не чувствовал себя беспомощным. Я твердо верил, что смогу сбежать и быть дома ко Дню благодарения. Более того, я знал, что если вернусь домой, меня вкусно накормят перед тем, как отправить обратно в больницу. Я испытывал сильное желание исследовать отделение для буйных и решил, что настала пора действовать. Я думал, что сбежать оттуда будет быстрее и безопаснее: оно находилось на первом этаже. Следующим шагом я уведомил санитаров (и нескольких пациентов), что в течение пары дней сделаю что-то, из-за чего меня переведут. Они, конечно, не поверили, что я действительно этого хотел. Моя искренность их обезоружила.