Оторванный от жизни

Даже для отделения буйнопомешанных мое появление явило собой настоящее зрелище, если не целую драму. Три дежурных санитара пришли к выводу, что в моем лице на них повесили тяжелого пациента. Они с неприятным любопытством восприняли мое появление, и это, в свою очередь, пробудило во мне любопытство. Хватило взгляда, чтобы убедиться: эти крупные мужчины не стеснялись прибегать к грубой силе. Действуя согласно предписаниям дежурного доктора, один из них снял с меня одежду (я остался в белье) и засунул меня в камеру.

Мало какая из тюрем в этой стране может похвастаться худшим помещением. Камер было пять, расположены они были в коротком коридоре, прилегающем к основному отделению. Камера была размером два на три метра, с высоким потолком. Зарешеченное крепкое окно пропускало солнечный свет и немного воздуха, но назвать это вентиляцией было трудно. Стены и пол были голыми, мебели не было. Пациент, запертый здесь, должен был лежать на паре ковриков – кровати тут не оказалось. Через какое-то время я смог спать в таких условиях – после того, как привык лежать на поверхности почти столь же твердой, как камень. Здесь (и в других помещениях отделения) в течение трех недель я был вынужден вдыхать и выдыхать столь спертый воздух, что даже во время моего пребывания в большей по размеру комнате в том же отделении врачи и санитары редко удерживались от комментариев о его качестве.

Первая еда заставила меня куда хуже относиться к моему полусоциологическому эксперименту. Более месяца я практически голодал. Каждый раз мне давали такое же количество еды, как и другим, но средняя порция не удовлетворяла потребностей столь активного пациента, как я.

Хуже всего было то, что приближалась зима, а в моих покоях не было отопления. Мои обонятельные рецепторы вскоре перестали что-либо чувствовать, и затхлый воздух не вызывал проблем. Голодать большую часть времени было очень трудно, но наихудшей пыткой было мерзнуть день ото дня. Из всех страданий, что я перенес, заключение в холодных камерах оставило наиболее сильное впечатление. Голод ощущается в определенном месте в теле, но, когда человек замерзает, каждый нерв кричит: «На помощь!» Задолго до того, как я прочитал абзац из книги Де Квинси, я решил, что холод вызывает более сильные страдания, чем голод. С большим удовлетворением прочел следующие строки из его «Исповеди» [11]: «О древние женщины, дочери тяжкого труда и страданий, среди всей тяжести и ужаса, испытываемого плотью, что вы встречаете на своем пути, ни одна – даже голод – не сравнится в моих глазах с ночным холодом… Не существует сильнее проклятья для мужчины или женщины, чем горькая борьба между усталостью, которая навевает сон, и лютым, злым холодом, который заставляет очнуться в ужасе и снова искать тепло, пока дух покидает тело под действием смертельной усталости».

Сну мешала не только необходимость ночевать на жестком полу и холод камеры. Короткий коридор, в который меня поместили, называли «Стойлом», хотя доктора воздерживались от использования этого слова. Обычно там царил гомон, особенно в темные предутренние часы. Возбужденные пациенты спали ранней ночью, но редко – всю ночь напролет; и даже если кто-то и мог спать, товарищи по несчастью будили его криками, песнями или стуком в дверь. Шум и хаос зачастую продолжались по несколько часов подряд. Шум, невыносимый шум был поэтической вольностью для заключенных в этих камерах. Я провел в них несколько дней и ночей и теперь задаюсь вопросом: получалось ли у меня спать больше трех часов в сутки? Санитары редко обращали внимание на шум, хотя он наверняка мешал им время от времени. По правде говоря, остановить какофонию пытался только ночной дежурный, который, входя в камеру намеренно, почти всегда бил или душил пациента, пока тот не замолкал. Я обратил на это внимание и почувствовал тревогу.