Оторванный от жизни

У меня снова отняли материалы для рисования и письма, и я был в поиске нового занятия. И вскоре я нашел его – проблема была в тепле. Я не раз говорил о том, что замерз и нервы в моем теле переживают страшную муку, но доктор отказался вернуть мои вещи. Для того чтобы согреться, мне приходилось полагаться на вполне обычное белье и невероятное воображение. Тяжелые войлочные коврики гнулись, как промокательная бумага, и от них было мало толку, пока я не решил порвать их на полосы. Эти полосы я свил в грубое подобие одеяния Рип ван Винкля [12] и сделал это так ловко, что санитару несколько раз приходилось вырезáть меня из этой импровизированной одежды. Поначалу, когда на меня нападало деструктивное желание, на раздирание одного коврика у меня уходило по четыре-пять часов. Но вскоре я навострился настолько, что мог уничтожить несколько ковриков два на три метра за ночь. В течение следующих нескольких недель, что я провел взаперти, я извел двадцать штук, каждый из которых, как я узнал позже, стоил около четырех долларов; могу признаться, что испытывал особенное наслаждение, уничтожая собственность штата, который лишил меня всего, кроме белья. Но желание уничтожить ее было вызвано несколькими причинами. На меня давила необходимость действовать, и так я нашел отдушину. Я был в состоянии ума, которое в первый месяц эйфории описал как «Я активен, как муравей».

И хотя привычка рвать коврики выросла из нездорового импульса, сам процесс продолжался дольше, чем мог бы: мне по-прежнему не давали нормальной одежды и держали в качестве пленника в холодной камере. Но вскоре у меня появился еще один мотив. У меня забрали не только излишества, но и все необходимое для нормальной жизни, и моя природная смекалка решила попробовать еще одно поле деятельности. В пику предыдущему, незнакомая прежде сфера, которую я почти ненавидел, вдруг стала для меня привлекательной. Сложные математические задачи, которые человечество не могло решить веками, показались мне простыми. Теперь я с легкостью мог обмануть власти штата и его жалких представителей. В общем, я решил – ни много ни мало – преодолеть силу притяжения.

Покорившее меня воображение вскоре заставило поверить, что я могу поднять себя на шнурках – или смогу, когда в моей лаборатории появится обувь для проведения эксперимента. А куда же я дел полоски из ковриков? Их я использовал в качестве шнурков для отсутствовавших ботинок. И раз уж у меня не было ботинок, вместо них я задействовал кровать. Я решил, что для моих научных испытаний человек в кровати – то же, что человек в ботинках. Следовательно, если привязать достаточное количество фетровых полос к изголовью и изножью кровати (которая не была привинчена к полу), а их свободные концы – к фрамуге и решетке, проблема решится очень просто. Следующим шагом я соединил эти полосы таким образом, что, если тянуть вниз, я распределял нагрузку, и моя кровать – и я в ней – оказывалась в воздухе. Наверное, в этот момент мои чувства были схожи с теми, что переполняли Ньютона, когда он решил одну из загадок вселенной. Они должны были даже превосходить чувства Ньютона, потому что тот – хоть и знал ответ – все же сомневался; я же знал – и не страдал от сомнений. Это открытие, казалось мне, проложило путь новой эпохе, и я отметил точное положение кровати так, чтобы зевака через много лет мог увидеть точное место на Земле, где одна из величайших человеческих мыслей стала бессмертной.

Неделями я полагал, что открыл механический принцип, благодаря которому человек перестанет зависеть от гравитации. Я рассказывал об этом всем с необычайной уверенностью. То есть я объявил о будущих результатах. Шаги, приведшие к моему открытию, я опустил по вполне понятной причине. Слепец может запрячь лошадь. Как только это сделано, другим необязательно знать, для чего служат ремни и застежки. Я запряг гравитацию – вот и все. Я был уверен, что меня посетит еще один тонкий момент вдохновения и все станет ясно: человек будет летать, словно птица.

XX

Пока я изобретал, мое тело чахло из-за ненаучного и несправедливого лечения, которому меня подвергали. Несмотря на то, что я был заперт в ужасной маленькой камере три недели, мне не давали помыться. Я не жалею об этом лишении, потому что санитары, недоброжелательно настроенные с самого начала, могли заставить меня использовать воду, оставшуюся после других пациентов. Это было против правил санитарии и заведения в целом, но ленивые увальни, работавшие в отделении, поступали так часто.