Оторванный от жизни

Я продолжал протестовать против маленьких порций еды, которые мне подавали. В День благодарения (поскольку я не сбежал и не праздновал с семьей) санитар в непривычной роли ангела-хранителя принес мне обед из индейки с клюквой, который дважды в год оплачивало невероятно щедрое государство. Индейка была редкой птицей в наших краях, и казалось естественным, что я захочу наслаждаться ее вкусом подольше, ведь я претерпевал столько мук от обычной еды. Я намеревался не только удовлетворить свой аппетит, но и оставить незабываемое впечатление, каковых за последние месяцы у меня было мало. Я засиделся над этой великолепной трапезой и совсем забыл про ангела-хранителя. Но вскоре он напомнил о себе сам. Вернувшись и увидев, что я едва прикоснулся к еде, он сказал:

– Если ты не съешь все быстро, я унесу еду.

– Я не понимаю: какая тебе разница, съем я все быстро или нет? – сказал я. – Я много дней не ел ничего вкуснее, и я имею право наслаждаться каждым мгновением.

– Это мы ещё посмотрим, – ответил он и, забрав тарелку, вышел из палаты.

Мне оставалось только утолять голод воспоминаниями о пропавшем пире. Так пир превратился в пост.

С таким отношением я вскоре научился шуметь сильнее, чем мои соседи. Я никогда не терял чувства юмора – ни в отношении окружения, ни в отношении себя; вскоре я принялся шуметь – отчасти чтобы повеселиться, отчасти в знак протеста. В этом мне помогал сосед (зачастую выступая зачинщиком) – молодой человек из соседней палаты. Ему было примерно столько же лет, и он находился в той же фазе эйфории. Мы говорили и пели ночи напролет. Иногда нам казалось, что другим пациентам нравится, что мы добавляем перчинку в их скромную жизнь, но позже я узнал, что они смотрели на нас как на сущее наказание.

Мы не давали покоя ни докторам, ни санитарам – по крайней мере, мы делали это без умысла. Когда к нам приходил помощник врача, мы клеймили его за то, что он нас забыл: заброшенность была нашей участью. Однажды за ругательства нас перевели в «Стойло». И если бы в больнице было место еще более строгого содержания, наши выступления в «Стойле» довели бы нас и туда. Наконец доктор решился прибегнуть к действенному средству и поселить меня в палату подальше от моего вдохновителя и соучастника. Мы перестали разговаривать друг с другом, оказались лишены этого легкого времяпрепровождения. Постепенно мы умолкли – и, наверное, это понравилось нашим соседям по отделению. Громогласное «Стойло» время от времени все-таки раздражало всех шумом.

Несколько раз я планировал побег, причем не один, а вместе с другими. Тот факт, что я так и не совершил попытки это сделать, – это вина (или, возможно, заслуга) одного из ночных дежурных. Однажды утром он побоялся открыть мою дверь раньше положенного, хотя я объяснил причину. Позже я узнал, что он действовал не из мудрости: он боялся оставаться со мной один на один. И в том случае ему пришлось бы бороться, потому что ночью я сплел паучью сеть, которой собирался его скрутить. Если бы мне удалось, ему пришлось бы весело в отделении для буйных; если бы нет – весело пришлось бы мне. На этаже было несколько относительно здоровых пациентов (особенно мой радостный сосед), и я мог заручиться их поддержкой. Если бы мы не справились и не заперли санитаров в «Стойле», где несколько жертв произвола могли бы попробовать им отомстить, их можно было бы держать в качестве пленников в их же собственной комнате. Этот мой план скорее был шуткой, а не настоящим заговором. У меня было невероятное желание доказать, что человек способен сбежать, если придет к такому решению. Чуть позднее я похвастался помощнику врача своей неудавшейся попыткой к бегству. Как выяснилось позже, он ее запомнил.

Наказание за подобные выходки не заставило себя ждать. Санитары, казалось, думали, что весь их долг по отношению к запертым пациентам заключался в том, чтобы три раза в день подавать еду. Между приемами пищи они отдыхали, и было опрометчиво мешать им. Больше всего меня раздражало то, что они отказывались принести мне воды, когда я просил. Вода доставалась мне во время еды или в тех редких случаях, когда меня пускали в ванную. Приходилось как-то справляться без питья, и это когда я был в горячке эйфории! Мои вежливые просьбы игнорировались, а на грубые отвечали угрозами и ругательствами. И вся эта война просьб, требований, угроз и ругательств продолжалась до моего четвертого дня в отделении для буйных пациентов. Тогда санитары сдержали свое слово и напали на меня. Я прекрасно понимал, что они собирались заставить меня драться, и часто обвинял их в этом. Они бесстыдно отвечали, что просто ждут шанса «врезать» мне побольнее, и обещали наказать меня, как только я предоставлю малейший предлог для этого.

Ночью 25 ноября 1902 года главный санитар с помощником проходили мимо моей двери. Они возвращались с бала (балы для медсестер и санитаров время от времени проходили зимой). Я вежливо попросил у них стакан воды. Но они спешили спать и, выругавшись, отказали. Тогда я ответил им тем же.