ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

духовных наших велел посажать на колья. Не дивно нам, когда б это делал какой-

нибудь простак, в роде Кривоноса, с нашей стороны, которому мы не позволяли

никакого грабежа и не давали позволения на разрушение городов и поджоги,— пускай

бы он не умел с этим совладать; но мы видим перед собой в них обоих не одинаковых

людей".

Далее Хмельницкий хвалился милосердием к пленникам и предлагал открыть

мирные переговоры для Божией хвалы немедленно, так чтобы войска стояли в это

время вдалеке одно от другого, подобно тому, как и в прежния времена отправлялась

коммиссия, сопровождаемая великими почтами.

Против этого восставали те, которые полагали, что „при обнаженной сабле быстрее

идут переговоры", присовокупляя тут же, что Кисель был такою же Божией карой для

Шляхетского Народа, как и саш Хмельницкий. „Кто знаетъ" (раздавались голоса), „не

изрекает ли он уже нашей отчизне неминуемую погибель (certum periodum)"?

ЗВ

258

Между тем „czиowiek wielkiego dowcipu* расположил свой табор у местечка

Пилявцы, занял пилявецкий замочек, который шляхта называла курятником, и первым

его делом было — обратиться с глубоко почтительным письмом к Заславскому, яко к

единственному вельможе, от богатства, могущества и разума которого зависело

умиротворение Козаков. Старая лисица доносила старой вороне смиренно, что козаки

совсем не желают вести междоусобную войну, что они готовы повиноваться и просят

ясно освещенного князя рассудить их, уладить возникшее между Запорожским

Войском и Речью Посполитою несогласие, и что он постановит, они обещают

исполнить его решение всепокорнейше.

Князь Доминик представлял верный снимок бесхарактерного своего дядюшки,

князя Василия. В своей декларации на каптуровыи сейм, как мы помним, советовал он

не давать амнистии козакам, так как это, по его словам, не представляло панам ни

пользы, ни чести; а теперь, когда Хмельницкий пришел „отдать ему поклон лично со

всем Запорожским Войскомъ*, он был миролюбивее самого Киселя. Так и

„святопамятный* наших историков сперва грозил собрать пятнадцать, даже двадцать

тысяч войска на защиту православия, а потом отдал „яровитому католику* в жертву

грека Никифора, помирился с поборниками унии и советовал православникам

„терпеть, терпеть и терпеть*. Князь Доминик увлекся ролью примирителя двух

противоположных стремлений, всё равно как тот мечтал о соединения двух

несоединимых церквей. Воображая, что делает великое дело, князь Доминик дался в

обман питомцу ярославских иезуитов, которого игра житейских столкновений перевела

из панского лагеря в лагерь панских завистников. Католическому представителю

знаменитого дома князей Острожских всего интереснее было — посредством пощады

молящих о помиловании Козаков, сохранить за католиками обширные владения свои,

которых не умел сохранить за православными превозносимый нашими разумниками до

небес ^начальник православия*.

В этом особенно поддерживал его Кисель, присоединившийся к его войску после

неудачных попыток повидаться с Хмельницким. Кисель потерял 100.000 злотых

годового дохода и остался при 400.000 долга, которым он обременил себя,

проталкиваясь между полумагнатов на правительственные высоты. Славный

ораторским искусством, он в кругу царей*можновладников занимал место Гомерова

Нестора, или, вернее, Улисса. Для слуха панов-доматоров —

259

Речи сладчайшие меда из уст его вещих лилися,

и всегда он предлагал свои услуги там, где надобно было действовать не СТОЛЬКО

СИЛОЮ, СКОЛЬКО хитростью, ПО собственным СЛО' вам его, non vi, sed consilio.

Теперь советовал панам воевать, но не сражаться с козаками. По его мнению,

медлительною проволочкой времени можно было достигнуть вернейшей победы и

прочнейшего мира

„К чему отваживаться на опасности'* (говорил он), „когда можно победить без

кровопролития? Только безумный запирает быстрый источник, когда бег его можно

отвести другим образом. Последуем лучше рассудку, нежели страсти. Воспоминания о

Желтоводском и Корсунском поражениях, мне кажется, должны удерживать нас от

стремления к новой беде, когда можно победить средствами мирными. Довольно будет

показывать готовность к войне. Этим одним можно уифотить волнение. Явим

бунтовщикам милость, дадим им опомниться, — и они пожелают вернуться к

прежнему долгу повиновения, так как будто содеянные ими преступления произошли

против их воли. А если дерзость* их будет так упорна, что они пренебрегут мирными

нашими предложениями, то любовь к родным и врожденная человеку необходимость

домашней жизни всё-таки заставят их войти в прежнее спокойное состояние **.

Так проповедывал панский оратор, соединявший красноречие Нестора с

хитроумием Улисса. К сожалению, речь его дошла до нас по книжному пересказу

современников. Но всё-таки в ней виден Кисель с его риторическим остроумием и

тупым взглядом на дело. Ответ на нее Вишневецкого, присутствовавшего на военном

совете, также пересказан по-книжному, но в нем сохранились черты ума и героизма

Байдича. Он возразил обольстителю доматорского слуха так:

„Я согласился бы с вами, господа, когда бы у козацкой сволочи было столько