ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

восстал на православных христиан греческого закона, разорил многие Божии церкви, а

некоторые обратил в унитские. Отсюда, сообразно понятиям своей публики, бояре

вывели заключение, что гетман Хмельницкий и все Запорожское Войско сделались

людьми вольными; „а потому" (говорили бояре), „чтоб не допустить их в подданство

Турецкому султану, или Крымскому хану, следует гетмана,' со всем войском и со всеми

городами и землями, принять под высокую государеву руку".

Во времена оны, вопросом о присоединении Малой России к России Великой

руководила у нас церковная иерархия, и вела за собой к русскому единству всех

поборников православия, во главе которых естественно стояли создатели, благодетели

и хранители Божиих церквей, то-есть дворянство, мещанство и духовенство.

Обработанная Петром Могилою в духе единения с Польшею, церковная иерархия в

козацкой просьбе теперь не участвовала, и даже, как увидим, уклонялась, под разными

предлогами, от присяги па подданство царю всея Русий.

Как обсуждался этот вопрос предварительно в боярской думе, нам неизвестно.

Русскому народу было показано решение вопроса только со стороны веры, в виду

предстоявшей войны с Польским королем. Все выборные Русской Земли, земли

царской, нашли решение справедливым, и приговорили, вместе с боярами, что государь

должен объявить Польше войну. Дело в том, что выборные, вернувшись в свои места,

распубликовали великое предприятие, и сделали его предприятием всенародным.

Война с Польшею под знаменем церкви и веры, война, вытекавшая из событий,

памятных русскому сердцу, хотя и не обнятых еще русским умом, пришлась по душе

всем сословиям и состояниям. Царская Земля, каковы бы ни были органы её чувства и

мышления, сознавала важность момента. Томительное чувство недавнего еще

бессилия, к которому привел ее иезуитский подкоп под русское престолонаследие,

разразилось теперь общею готовностью жертвовать достоянием и жизнью за

всенародное дело. В этой готовности вовсе не было того добровольного холопства,

которым русские враги объясняют полное согласие народа с его верховною властью,

Сравнительно с польскими сеймами, московская Земская Дума представляла сцену

скромную, тихую, антилиберальную; но невозможное для Польши единодушие делало

эту сцену величественною

51

т. ш.

402

.

и по движению сердец, и по предчувствию грядущего величия России. Там в

кажущейся свободе выражалось польское бессилие; здесь в кажущейся неволе

пребывала русская сила. Там обнаруживалась дряхлость шляхетского равенства; здесь

чувствовалась юность общего соподчинения. Там течение политической жизни видимо

приходило к своему концу; здесь оно только начиналось, и широким началом

пророчило развитие беспредельное. Но самую разительную противоположность между

той и другой сценами составляли религиозные знаменатели обеих. В польском

правительствующем собрании высшие представители церкви ораторствовали в

качестве госудсретвенных сановников. В московской Земской Думе, патриарх,

окруженный церковным синклитом, возвысил голос только для того, чтобы

благословить своего царя и всю его державу на подвиг освобождения древней Русской

Земли от иноземной власти, обещая просить Бога, Пресвятую Богородицу и всех

Святых о помощи и одолении.

Так было санкционировано в Москве расторжение хаотически сложившейся

польско-русской республики, отделение русского элемента от польского и привлечение

к русскому центру новых сил, которые из разрушительных и чужеядных превратились

в строи тельные и производительные.

В критический момент, когда козаки бежали домой, гонимые страхом союза

европейцев с азиятцами на их погибель, к ним готовились ехать от царя полномочные

послы: боярин Бутурлин, окольничий Алферьев и думный дьяк Лопухин с товарищами,

для принятия Малороссии в московское подданство.

Ояи достигли Переяслава, козацкой столицы, 31 декабря. Слабый лед на Днепре не

позволил Хмельницкому поспешить навстречу к ним. Вернее сказать, Хмельницкий не

столковался еще со своими сообщниками касательно того,—что москвичи, не стесняясь

называли вечным холопством. Надобно помнить, что кадрами запорожских

бунтовщиков и воротилами козацких каверз были шляхетные баииты. Москва была им

не по вкусу своею строгою соиодчиненностью, а* московские порядки казались им

нестерпимее турецких. Неприязненный, презрительный и враждебно предубежденный

взгляд на Москву был делом систематической пропаганды воспитателей Польши, и в

этом то взгляде коренились козацкия предательства от Хмельницкого и Выговского до

Мазепы и Орлика. Москве предстояла рискованная борьба с Польшей, у которой

оставалось еще много людей, способных и к войне, и к политической интриге,

большею частью полонизованных Русичей, но риск этой борьбы, какъ

403

показали события, заключался всего больше в предательском характере козачества,

который Москалям был известен еще в XYI веке.

Полномочных царских послов принимали в Переяславе переяславский полковник

Павел Тетера, будущий гетман царских отступников и основатель иезуитского

коллегиума в Варшаве. Не мог он относиться к делу русского воссоединения