Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой

До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага, —

со слезами в голосе подпевает ему женщина, тихонько похлопывая по боку спящего ребенка.

Из купе с книгой в руках выскакивает Клава и скрывается в тамбуре. Наверно, зачиталась и забыла подбросить в топку угля.

Напротив моих дверей стоит женщина. Замечаю настороженный, напряженный поворот ее головы в сторону тамбура.

— Там кричал кто-то, — говорит она.

Я бросаюсь в тамбур. Оглушает лязгающий, близкий перестук колес. Средние двери вагона открыты. В их проеме почти на обледеневших фартуках лежит на боку мальчишка и как загипнотизированный смотрит на мелькающие внизу рельсы и шпалы. Клавы нет.

Срываю стоп-кран. Вагон встряхивает, мальчик вылетает на фартуки. Хватаю его за ноги, тяну.

И тут он кричит, будто прорвалось в нем что-то. Это даже не плачь, а вой.

В тамбур вбегает женщина с побледневшим лицом. Увидев мальчишку, бессильно прислоняется к стене.

Ничего не соображая, бросаю мальчишку ей в руки и выпрыгиваю из вагона…

Белый, белый снег… Первый пушистый снег…

Между нами снега и снега…
До тебя мне дойти нелегко…

Спотыкаясь, поскальзываясь, бегу в конец состава, упираюсь в холодные бока вагонов. Сзади еще кто-то бежит. И впереди соскакивают с подножек. Скорей, скорей… Вот уже последний вагон, а дальше… Боюсь смотреть дальше, гляжу под ноги, считаю шпалы: раз, два, три, четыре…

Что-то теплое, мягкое опускается мне на плечи, на грудь. Вижу зубчики пуховой шали.

— Таня — кто?

— Клава…

— О-о…

Что-то заставляет меня повернуть голову. У километрового столбика, корешком к нему, прибилась книга. Ветер быстро-быстро перебирает ее листы. Сворачиваю, опускаюсь на колени. Беру книгу. Глазами выхватываю строчки на странице с загнутым уголком.

«— Сестра Вера! — произнес Райский. — Как я ждал вас: вы загостились за Волгой!»

— Танюша, встань, встань, — будто сквозь сон слышу тревожный, хрипловатый голос.

28.

Будильник отсчитывает минуты. Его громкое тиканье всегда напоминает мне перестук колес. Но сейчас к этому привычному звуку упорно примешивается лязгающий, скрежещущий, и по сердцу идет холодок.

— Мишук, — говорит Борька. — Хочешь загадку?

— Хочу.

— Зимой и летом одним цветом. Что это?

— Батарея! — не задумываясь отвечает Мишка, и Борька от удивления снимает очки.

— Батарея? — переспрашивает он Мишку, и тот уверенно кивает, бежит к окну и хлопает ладошкой по облезлым, чуть теплым ребрам нашей батареи.

Борька с надеждой поворачивается ко мне. Я знаю, что это смешно. Мишка большой фантазер и выдумщик. Как-то я спросила его: кем ты будешь, когда вырастешь? Он подумал и серьезно ответил: «Дядей Мишей!»

Тогда я очень смеялась. А сейчас не могу. И плакать тоже не могу.

Мишка, будто понимая, зачем привел его к нам Борис, старался вовсю. Вот схватил своего одноухого, с добродушной перепачканной мордой зайца, оседлал его и заорал во все горло:

— Впер-ред, на вр-р-ага! Ур-р-ра!

Букву «р» он выговаривает плохо, вместо «ура!» получается «урла», да еще с каким-то бульканьем.

Заходит тетя Саня с иголками, зажатыми в губах. Быстро взглядывает на меня и надевает на Борьку «душегрейку». Из проемов для рукавов торчит серая вата. Тетя Саня подшпиливает борта, крутит Борьку, осматривает его критически. Затем с удовлетворением кивает и, стащив с Борьки шитье, уходит.

Мишка осторожно вылезает из-под стола и спрашивает:

— Нету?

— Нету, — отвечает Борька.

Мишка, как на пружине, подскакивает и снова на своего зайца:

— Ур-ра! Бей фашистов!

Он страшно боится, что мать уведет его от нас, но тетя Саня будто забыла о сынишке.

Я устало поворачиваюсь к стене.

— Пойдем в кухню пускать мыльные пузыри, — вздохнув, предлагает Борька, и Мишка с радостью соглашается.

Я нащупываю под подушкой книгу, вытаскиваю ее. На внутренней стороне обложки наклеена маленькая вырезка из дорожной газеты.