Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

Аналогичный номер с подозреваемыми. Они чувствуют себя совершенно невиновными, если их не смогут убедить в обратном.

Эта многословная преамбула (должен же и я делать литературу!), она для того, чтобы вы знали, что ни Раймон, ни Метида (после некоторых уточнений оказалось, что её зовут Людовиком Прандю) не собираются раскалываться. Первый заявляет, что он вообще ничего не знает и не понимает, как Старик и Анн оказались в сауне, а Метида говорит, что если она меня сняла на арене, будучи в женском обличье, то лишь потому, что я в её вкусе и что плоть слаба.

Мы находимся в каюте Старика «Цветок Франции», и я их сюда привёл с умыслом, вы сейчас поймёте, если свинки не съедят меня по дороге.

В который раз я спрашиваю Раймона, что у него были за макли с «Марсом» после того, как они вернулись на борт. Натирщик ляжек твердит одно и то же. У него были назначены массажи, и он занялся работой сразу. Анн сказал, что он пошёл переодеться в свою каюту. Раймон его увидел, только когда мы взломали дверь их крематория. Ничего не видели, ничего не слышали! Я могу спросить, советует он, у его клиентки, ей как раз можно верить, поскольку речь идёт о жене нового капитана. Был шторм! Страшный грохот, светопреставление. Старик и Анн кричали, но никто не обратил на их крики внимания.

— О’кей, — шепчу я, — ждите меня здесь, я сейчас вернусь, мне нужно кое-что проверить.

Я уверен, что два-три человека из шестнадцати миллионов читателей[107] поняли, что, выйдя из каюты «Цветок Франции», я захожу в каюту «Утренняя заря», где включаю систему связи между той и другой.

Поступая таким образом, мои милые, я надеюсь получить положительный результат. Поймите меня правильно. Или наши два котика знают об особенности этих кают и тогда они заткнутся, что будет означать, что Абей с ними заодно, или же они ничего не знают и, думая, что остались одни, будут разговаривать открыто, что может подсветить мой млечный путь, you see?

Я слушаю всеми своими жадными ушами.

Голос Метиды:

— Имей в виду, он ничего не знает! Я в этом убедилась! Если он прикидывается, что он в курсе, пусть он говорит, а ты всё отрицай.

Голос Раймона:

— И потом, мы же ничего плохого не сделали?

Голос Метиды, с некоторой язвительностью:

— Наоборот, Раймон! Наоборот!

Пауза… Я обдумываю предыдущие реплики. Пытаюсь отыскать светлую дорожку сквозь этот туман. Это не просто, и всё же край завесы приподнялся, как сказал бы Старик (бедный обезвоженный босс).

— Ты можешь как-нибудь объяснить историю с сауной, Раймон? — вновь звучит едкий голос Метиды.

— Я вообще ничего не понимаю, — уверяет массажист.

— Ты не думаешь, что старый легавый что-то узнал?

— Возможно.

— Он, наверное, спустился пошарить у вас. А Марс застал его во время обыска…

Оба голубка задумываются. Я тоже.

— Если лысый легавый что-то нашёл, он об этом скажет и спутает нам карты! — говорит Раймон.

— Да, но, может быть, он ничего не нашёл. Я говорю, что он искал! Он только искал! Ну что ты, дорогой. Марс не стал бы вмешиваться, если бы тот что-то нашёл, это очевидно!

— Вообще-то, да!

Новая пауза. Голубки пытаются успокоить друг друга. Вот только соображалка у них тормозит. Они чувствуют себя скованно.

Шторм после небольшого затишья вновь принимается за своё. Нас вновь испытывает на прочность циклон с Азорских островов, мои пройды. Все европейские циклоны приходят с Азорских островов, тогда как американские идут с Ямайки, это знают все! «Мердалор» вновь начинает лихорадить. Его охватывает дрожь! Он выдаёт всё, что имеет: крен, качку, волнение. Снова слышится дикий треск. Всё, что может двигаться и ломаться, ломается. Всё, что может ушибаться, ушибается. Вновь раздаются крики, справа, слева. Сверху, снизу, отовсюду. В ярости море плюётся в иллюминаторы эпилептической пеной.

Две голубы сбоку ни гу-гу. Они стиснули зубы над своими желудочными позывами. Твой ход, Сан-Антонио!

Я выключаю записывающее устройство и иду, вытанцовывая танго, к этим месье-дамам. В коридоре вновь начались дикие зигзаги. Тысячи корабельных дверей вновь играют соло на ударных. Стюарды, которые бегали за лекарствами для пострадавших, сами становятся пострадавшими и лежат в отключке на обломках.

Разгром ещё сильнее, чем в первый раз. Ещё разрушительнее. Средиземное море больше не сдерживает себя. Оно отвязалось наполную. Просто взбесилось! Ему надоела эта линия горизонта; оно хочет встать по вертикали, хотя бы раз! Оно собирает морские течения, поднимает глубинные волны. Рыбы ведут себя так, будто у них выросли крылья. Они вмазываются мордой в стекло. Дорады превращаются в морские языки. Барабульки становятся лимандами.

Мои две голубы вцепились в стол. Они издают крики цесарок, за которыми гонится противный пёс.

— Раймон! — зову я. — Иди сюда, дружок!

— Не могу… — стонет он. — Опять начинается, я разобьюсь.

— Нет, дорогой, ты слишком пухлый; с таким запасом жира ты самортизируешь.