Отражение

Я встречаю здесь других, похожих безумцев, которых, как и меня, выплюнул мир, признанный нормальным, еще до того, как мы родились. Они меня пугают. Страшно всматриваться в отражение и узнавать черты, которые тебя годами учили замещать. Мне повезло. Мой отец спонсировал создание этого центра. Я автоматически на особом счету.

Но мне ничего не нужно. Если мне приходится возвращаться сюда, то нет никакого смысла продолжать сражаться. Я должен был….

Мне стоило шагнуть с Эмили под бесчувственную и неумолимую тонну железа. Сдаться, уйти счастливым, не одиноким, целым. Но Ричард Эймс до сих пор пытался убедить меня, что я должен бороться. За что бороться? За маску, в которой мне всегда тесно. За лицемерное пародирование? За место среди напыщенных идиотов? За одобрение отца, который всегда смотрел на меня со смешанным чувством жалости, сожаления и стыда? За что? И почему я должен быть одним из? Я знал, всегда знал, что сломал жизнь отца и матери одним своим появлением на свет. И пусть мне говорят, что я не виноват, пусть я знаю, что это правда. Есть и другая истина. София ушла, потому что не могла больше играть по нашим правилам. Не могла притворяться, что я изменился, вылечился, что мы сможем жить, как семья, нормальная семья. Она не смирилась, чувство вины съело ее изнутри. Откуда София могла знать? Это сейчас прогресс шагнул далеко вперед и от ошибок природы, вроде меня, избавляются еще на ранних сроках беременности. Даже проценты вероятности считают. Интересно, в моем случае, я был бы один к одному, или пятьдесят на пятьдесят? И что сказал бы Эймс девушке, носящей в себе патологическую угрозу для общества и ее самой? Он настоял бы на аборте, но ни словом не обмолвился, что не все ошибки становятся маньяками, убийцами, садистами и шизофрениками, и некоторых можно держать под контролем длительное время. Многие, вообще, способны вести нормальный образ жизни. Загвоздка в другом. Банальная осторожность. Мы носители поврежденных генов, и чем больше поколений, тем сильнее губительные проявления ошибочного набора хромосом.

А те, кому посчастливилось выжить, становятся экспериментальными крысами. Эймс считает меня недочеловеком, и даже не утруждается скрывать. Он бы запер меня здесь, чтобы проводить свои медицинские опыты, но мой отец не позволит ему. Мне искренне жаль Эдварда. Создать целую империю, которую некому оставить. Мы вместе создавали корпорацию, рука об руку, день и ночь, без усталости и жалоб, но я не такой, как он. Иначе воспринимаю многие вещи. Я способен работать сутками, мало есть и пить, не обращать внимания на мнения и советы ненужных людей, не тратить драгоценные минуты на переживания, стрессы и прочую дребедень, но потом, когда физическое тело не может выполнять команды, мне нужно время для восстановления. Немного. Сутки, иногда двое, и я в строю, без всяких последствий для эмоциональной системы. Я все чаще обращаю внимания, как сдал отец в последнее время. Он устал. Я тоже, признаться. Слишком мало времени на восстановление сил. Я теряю контроль. Мой разум цепляется за прошлое, заглядывает за пыльные завесы, пытаясь вернуть и исправить неповторимое, неисправимое. Эмили тревожит мое поврежденное сознание, напоминает о себе. Часто. По ночам, иногда днем. Я вижу ее лицо у случайных прохожих, в собственном отражении. Я знаю, какой бы она была.

Похожей на меня, как две капли воды.

Она родилась первой, приняв удар на себя. Уже в три года у Эмили нашли некоторые особенности, но родители отказались от дальнейших исследований. Рядом со мной она становилась почти нормальной, а я почти нормальным – с ней. Мы дополняли пустоты друг друга. Эмили мыслила последовательно, просто не хотела делиться собственным мировоззрением с другими. Только со мной. Как у многих двойняшек, у нас был собственный язык и границы, за которые не было доступа постороннему миру. Даже родители оставались за кормой. Мое первое воспоминание – это Эмили в розовых колготках, ползающая по новому ковру. Нам было чуть меньше года. Но я помню все именно с этого возраста. Эймс мне не верит, считает, что я фантазирую. Он считает, что Эмили родилась с большими повреждениями психики, чем я. И поэтому ушла раньше. Но он не знает, не понимает, что только она учила меня чувствовать по-настоящему. Она рисовала маму в своем альбомчике с мишками и цветочками на обложке и говорила «люблю». На нашем особенном языке. Другому она так и не научилась. Потом она рисовала папу в смешных ботинках и большим носом и снова говорила «люблю». А я повторял за ней. Люблю. Эмили обнимала меня и улыбалась, необыкновенный свет в ее глазах, тоненькие косички с белыми бантиками. Люблю, говорила она мне. Вот так я учился любить мою семью, через руки и глаза моей сестры. Она многим могла бы поделиться со мной. Не успела.

Эймс прервал мои размышления, заявившись в палату. Взяв стул, он сел напротив меня, снял очки, протер платком и снова надел. Уставился на меня. Четырехглазый. Тьфу. Белый халат.