Отражение тайны

Круг замкнулся. Я видел опадающий пепел. Теперь я чувствовал аромат. Тонкий, как месяц на небе, сладкий, как восточные угощения, дразнящий, как тростниковая обнаженность танцовщицы. Отчаяние. Вот что я испытал при этом. И какую-то завершенность мира.

Как мало, оказывается, нужно для жизни. Две вечные пиццы, вода, зубная паста, журнал с кроссвордами. И загадки, у которых нет решений. Жизнь имеет смысл до тех пор, пока мы пытаемся что-то понять в ней, что-то увидеть там, за краешком зримых правил мира.

Я ел пиццу, пил чай, бездумно пялился в окно. А после видел обратную метаморфозу, когда все-все вагонные отсветы возвратились на места. Что ж. Хотел бы я понять, что бывает, когда обгоняешь свет, затем время, затем и само пространство. Наверное, двери в другие измерения открываются ключом скорости, и оттуда, из достигнутых далей, взмах крыла самой быстрой птицы покажется длиною в год – или в сто тысяч лет? А может, всё как раз наоборот, и в другом измерении секунда равна тысяче, сотне тысяч земных секунд. Может, никакого иномирья не существует. Или же их бесчисленное множество. Нам не понять. Нам только кажется, что мы в состоянии познать мир.

Огни останавливались. Цепляясь огнями за снег, за верхушки деревьев, за колючую вьюгу, словно закидывая в глубины якоря, останавливался и сам поезд. Качнувшись и громыхнув буферами, вагон замер, наступила полная тишина, в которой пела метель, и шипел металл, остывая на морозе. Свет погас. Интересно, с чего бы? Тьму за окном можно было бы назвать кромешной, если бы не снег. Он создавал впечатление, будто темный воздух ожил и течет серой размытой рекой, а вагон – на дне этой реки, и нет больше ничего, потому что мир утонул.

Но затем в колышущейся кисее образовались прорехи, и где-то вдали родился новый звук. Тонкое комариное пение, обернувшееся через минуту шмелиным жужжанием. В свист и завывание поземки вплелась иная песнь. Грусть торжествующая. Именно так я чувствовал её тональность.

Нет вокзала. Нет городских или станционных огней, вагоны больше не толкают друг дружку. Почему останавливаются поезда? Почему они останавливаются вот так, в голом поле, где нет ничего, кроме сонного царства метели и одиночества?

Опустив руку в карман, я выудил зажигалку. На ней выступала маленькая кнопочка, а на донышке имелась стеклянная чешуйка. Линза фонарика. Нажав на кнопку, я направил пронзительный луч за окно и увидел…

Да, здесь не было станции, не было перрона, зато рядом, под снежным покровом, виднелись две струны. Рельсы! Другая колея! И по этим рельсам прямо сейчас должен был пройти встречный состав. Жужжание сменилось отчетливым стуком и гудком локомотива. Неведомый машинист моего поезда дал ответный гудок. Поезда будто приподнимали шляпы, вежливо делясь новостями.

Прошу вас, нет, что вы, впрочем, пожалуй, вы – вперед, я обожду, ах, спасибо… И дальше, в дробном перестукивании колес, слышались всякие паровозные сплетни, вроде того, что повороты слишком круты, склоны скользкие, перед подъемом набрать бы разгон, дизель старый, иногда хрипит, но пока терпимо, пассажиры вот всё больше предпочитают авто или самолеты, мало их, пассажиров, совсем мало. Всего один, и тот сумасшедший, всякое ему, видите ли, мерещится.

Стряхнув наваждение, я вглядывался в окно, прогоняя потусторонние диалоги. Затаив дыхание, я ждал какого-то чуда: ведь поезд, шедший навстречу, был кусочком мира, в существование которого я почти перестал верить. И вот этот миг настал. Звук, высокий и резкий, спланировав, будто авиалайнер на посадку, обернулся низким гулом и басовым дрожанием пространства, разделенными метрономом колесного стука. Он шел быстро, не замедляя ход, наверное, он тоже готовился обогнать свет из собственных окон. Но покуда этого не произошло, я видел всё, словно в замедленной киноленте.

Вот мать укладывает непослушного ребенка. Он брыкается, капризничает. В вагоне натоплено, ребенку жарко, но мать неумолима. Ведь пора спать. Закон. Правило. Мы всегда заставляем других делать то, что заставляли когда-то делать нас, и считаем это истиной, забыв, что истину не знает никто. Мать что-то говорит, прижимая тельце ребенка к матрацу. Сейчас она обернется, и я смогу увидеть её лицо. Не обернулась. Не смог. Не увидел. Картинка меняется.

Двое попутчиков в одном купе. У одного – фигура атлета, он разливает из узкого длинного горлышка напиток зеленого цвета. Это может быть джин. Или тархун. Это может быть абсент. У них идет спор неизвестно о чем. Но это и не важно, ведь большинство споров – ни о чем. Просто каждый хочет отстоять свою точку зрения. Атлет исчезает, за ним и бутылка с таинственным напитком, затем второй человек, которого я не разглядел.