Отражение тайны

Вместе с вечером пришел дождь. Он бегал по крышам и раздавал увесистые оплеухи. И снег просел, будто устал быть пушистым, сверкать и искриться. Настала его пора обращаться в то, из чего был рожден. Пепел к пеплу, прах к праху, вода к воде. Стена становилась ниже, чувствовалось, скоро и ей настанет конец. Я достал зажигалку. Вот дом. Трехэтажный, старый. Я направил фонарик в сторону одной из квартир. Синий луч пробирался сквозь стены, и там, дальше, была пустота. Замерший в углу торшер без лампы, с треснувшим бледно-желтым пластиковым абажуром. Белое пятнышко на пыльных обоях. Раньше там наверняка висело семейное фото. Рядом пятно побольше, прямоугольной формы, здесь стоял платяной шкаф. В углу телевизор, кое-как опирающийся на ножки, с мертвым кинескопом, – пустая глазница когда-то живого всезнающего циклопа. Покосившиеся книжные полки, пыльные, грустные. Ваза для цветов, забывшая аромат и астр, и гвоздик, и тюльпанов. Никаких следов пребывания людей.

Лампы в купе ещё горели, но вот-вот должны были обратиться в тусклые ночники. Предвкушение новой встречи волновало, заставляло вспомнить какие-то штрихи. Она входит. Она садится рядом. Она снимает рубашку. Юбку. Касается меня пальцами и локонами. В вагоне тепло. Звук колес, отмеряющих время, приятен и спокоен.

Но пока ещё лампы горят ярко, я беру ручку, открываю журнал. Мне всё ещё интересно – так лодка или ладья? Легко проверить. Священная гора, самая высокая в Греции, на которой, по преданиям, обитают боги. Несомненно, Олимп. Но такого не может быть. Слово должно окончиться только на Эль. Что лодка, что ладья, обе на Эль начинаются, и вдруг Олимп. П. Прочерк, пустота, почему… А четвертая буква упрямо выходила зет, ведь противоположность восходу – закат. Третья – Е. Автор «Божественной комедии» – ДантЕ Алигьери, и ничего уже с этим не поделаешь. Последняя – Дэ, дом, дверь, двор, потому что торжественное шествие по центральной площади, – парад!

* * *

А всё вместе превращалось в слово Поезд. А сам Харон… Я почему-то не удивился, когда увидел, что первой буквой его имени в кроссворде оказалась О, второй – Эль, третьей…

– Входи, Ольга, я ждал.

А она поманила за собой, не входя внутрь, она достала трехгранный ключ и открыла наконец-то купе проводников. В коридор немедленно вылилась река журналов. Разных, похожих на книги и на пергаментные свитки. Это были кроссворды, заполненные от первой до последней страницы. Я видел, что некоторые слова были неверны, совсем неверны! Из-за множества ошибок перекрестья кроссвордов не складывались. И почерк был знаком. Сложно не различить собственный почерк.

Я обнял её, хотя в этом жесте не было никакой эротики, только просьба.

– Хочешь о чем-то спросить? – она не улыбалась. Она ждала. Мурашки прошлись по спине от её голоса.

– Ольга, скажи, какого цвета вагоны в этом поезде?

– Это правильный вопрос, – она печально вздохнула, притягивая моё лицо к своим губам, – но ответа я не знаю. Я на многие вопросы не знаю ответов. Но знаю другое. Тебе не будет скучно, у тебя всегда будет чай, печенье и прочее, и ты обязательно доедешь. Ведь я здесь, я с тобой…

А поезд уже вползал на громыхающий и хохочущий многими голосами мост через бесконечную Лету.

♀ Принц для Розы

  И все разрешится, и Сделается хорошо, Когда языки огня Сплетутся в пламенный узел, Где огонь проза – одно.  

Т. С. Элиот. «Четыре квартета»

– Долгий джонт, – задумчиво сказал Йенсен, переводя взгляд с одной части аппарата на другую.

– Ммм? – рассеянно переспросил профессор Бутте, наливая себе и журналисту по стакану виски.

– Рассказ, – снисходительно пояснил Йенсен. – Стивена Кинга. Не читали?

Профессор пожал плечами, как бы говоря, что да, само собой разумеется, не читал он никакого, как там его… Кинга.

– Там тоже про ммм… телепортацию… – начал было Йенсен, но Бутте быстро и недовольно перебил его:

– Это не телепортация, я же объяснял вам! Это…

– А у Кинга телепортация, – ловко парировал журналист. Ему вовсе не улыбалось в очередной раз выслушивать нудные математические выкладки и унылые физические теории, пусть даже все это и оживлялось общей экспрессивностью профессора. Кроме того, кажется, он уже добился расположения ученого настолько, что некоторая спасительная грубость была позволительна. Поэтому почему бы и не воспользоваться ею в критический момент?

– Ах, у Кииинга… – протянул профессор. – Этот ваш Кинг… он что, инженер, что ли? – слово «инженер» так и сочилось пренебрежением и язвительностью, которые испытывали теоретики от науки к «презренным техникам» – практикам.

Йенсен задумался. Честно говоря, профессии писателей были последним, что его интересовало, когда он приступал к чтению. Особенно фантастики.

– Ммм… не знаю, – признался он. – Может, и да… – Бутте расплылся в торжествующей ухмылке. – А может, и нет…

Улыбка сменилась на презрительную гримаску.