Отражения

– Я не скажу никому, – пообещал Ренар и поклонился, вложив в этот жест столько шутовства, что я испугалась, не разозлится ли Феликс.

Феликс невозмутимо достал из кармана часы, прикрепленные к тонкой цепочке.

– Пора, – сказал он, хлопнув серебряной крышкой. – Райнэ уже должен проверить арфу. Надеюсь, леди Айвеллин правильно истолковала мою просьбу, – сказал он и окинул нас спокойным взглядом. – Улыбайтесь, леди Лидделл. И не шарахайтесь от меня. А то ланнан-ши первая раскусит нашу с вами маленькую ложь.

***

Андре Форжо сидел на диване рядом с юношей, которого звали Райнэ: глядя на них, я думала, не подбирает ли Феликс себе окружение из тех, кто похож на него, как брат или неверное отражение? Андре явно стало лучше, он притих и успокоился, жесты утратили неестественную плавность, а взгляд – странный, бешеный восторг. Иногда Форжо что-то говорил, чуть наклоняясь к Райнэ, а тот улыбался, но в его позе, в том, как он старательно он изучал узоры на паркете, сквозила неприязнь.

Или мне так казалось, потому что Форжо действительно меня напугал.

И продолжал пугать: слишком уж пристально он смотрел в сторону нас с Феликсом время от времени. Смотрел – и тут же говорил что-то Райнэ, и тот тоже начинал смотреть на нас, но тут же смущался и отводил взгляд.

Мне было неуютно, как прилежной школьнице на вечеринке старшекурсников.

То, что мне пришлось сидеть рядом с Феликсом как его полноправной спутнице, только больше меня нервировало. Я боялась лишний раз пошевелиться – вдруг шелест платья вызовет раздражение принца?

Но куда больше и Форжо, и Феликса, и Вивианы, лениво покачивающей рукой, в которой она держала хрустальный бокал с красным, как бархат ее платья, вином, меня пугала мысль о том, что скажет Кондор, когда узнает обо всем.

Тонкие пальцы Лин ласково коснулись струн арфы, стоящей посреди круга свечей. Райнэ подался вперед, словно потерял интерес и к Форжо, и ко мне, и к паркету. Я заметила, как на его лице загорается искренний интерес, а пальцы, лежащие на коленях, дергаются и начинают отстукивать ритм.

Форжо это тоже заметил. Он сощурился и расслабленно закинул ногу на ногу, губы сложились в скучающую светскую усмешку: ну, впечатли меня.

Точно такая же усмешка была на лице Барта.

Вивиана полулежала в своем кресле, закинув ноги на скамеечку.

Она поменяла жемчужную нить на ожерелье из крошечных красных камней, которые казались каплями крови, застывшими на светлой коже.

– В музыке вы тоже не разбираетесь, – прошептал Феликс мне на ухо.

Я вздрогнула.

Кожа покрылась мурашками, и между лопаток стало щекотно.

– Совершенно не разбираюсь, – тихо ответила я, не поворачивая головы.

– Честность похвальна.

Он отстранился.

Мне показалось, что запах гиацинтов будет преследовать меня всю ближайшую неделю.

Я очень хотела, чтобы Лин как можно скорее закончила играть, мы сели в экипаж или просто сбежали отсюда, ушли пешком через заснеженный, темный Арли и спрятались в глубине чужого особняка. Но выбора не было – и я приготовилась слушать. Столько, сколько придется.

Лин вытащила шпильки и расплела косы, их шелк, перекинутый через плечо, золотился в отблесках свечей. Она сейчас и правда была похожа на одну из тех волшебных дев, которые заманивают путников песней в чащу или морскую пучину, разве что не пела, а играла: губы были плотно сомкнуты, глаза закрыты, брови чуть нахмурены, словно Лин сосредоточилась на мелодии, как на заклинании. Печальная и неспешная, эта мелодия звала за собой, медленно уводила – я и не заметила, как мир вокруг перестал существовать, отступил в тень, оставив меня наедине с потоком мыслей.

Я подумала, что леди Аннуин, должно быть, не совсем неправа: она видит меня насквозь, и ее едкие слова справедливы. Я заслужила их, потому что была выскочкой, ошибкой в расчетах, жалкой помехой, глупой маленькой девочкой, неспособной выполнить простейшие задания и просьбы.

Антее скоро надоест со мной возиться, думала я, она устанет от моей необязательности и непроходимой тупости – и никакие долги перед Кондором не заставят ее учить кого-то настолько бездарного, как я. И сам Кондор, что он скажет, когда узнает, где я сегодня провела вечер? Что он сделает? Разозлится? Отчитает меня? Будет неделю ходить с ледяным взглядом и молчать?

Я почувствовала, как краснею от стыда, словно мне семнадцать, и я стою перед дверью в подъезд, чуть пьяная от первого в жизни бокала вина. Мне стыдно, весело и страшно, на телефоне с десяток пропущенных от матери, я кутаюсь в косуху с чужого плеча.

Щекам вдруг стало жарко, в горле запершило, но я боялась кашлянуть, боялась пошевелиться, словно стыд придавил меня к земле.

Кожу на груди обожгло холодом. Такой же холод поднялся вверх, к ключицам, обхватил шею – и исчез, когда я вздрогнула и очнулась.

Мелодия по-прежнему бежала из-под пальцев Лин.

Свечи выгорели и оплавились, то тут, то там на паркете расплывались ровные восковые лужицы. Огни на фитилях тянулись вверх ровными, длинными лепестками, и ни сквозняки, ни движения рук Лин не могли заставить их затрепетать или погаснуть.