Отречение от благоразумья

— Живу я тут, — буркнул господин имперский секретарь, выглядевший намного хуже, чем обычно, о чем я ему немедленно сообщил.

— И давно?

— С сегодняшней ночи. Или с утра. Не помню. Вы к Мирандоле на свадьбу таскались? Да? Я так и думал. А меня не позвали, мерзавцы...

— У синьора Мирандолы свои представления о том, кого звать, а кого нет, — отпарировал я. — Во всяком случае, вы уже второй человек, который стремился туда попасть и не попал, зато я вовсе не рвался, но получил приглашение и вынужден был пойти на это скучнейшее сборище, — я завладел валявшимся неподалеку листком и попытался разобрать каракули Штекельберга. — Кстати, не вы сегодня утром подбросили нам письмецо от имени Маласпины?

— Не-а, — помотал лохматой головой неудачливый секретарь наместника Мартиница. — Кого еще не пустили?

— Пражское воплощение очарования — небезызвестную пани Маргариту Домбровску. Она была весьма недовольна. Ваше здоровье.

— Prosit! — без всякого выражения отозвался фон Штекельберг, глядя куда-то сквозь меня и каменные стены трактира. — Значит, она все-таки приходила?

— Приходила и ушла несолоно хлебавши, — весело хмыкнул я. — Слушайте, чего вы сидите и страдаете? Мартиниц отругал или отказался подарить вам новую побрякушку?

— Смейтесь, смейтесь, — всепрощающим жестом отмахнулся пан Станислав, ухватил нетвердыми пальцами перо и тщетно попытался вывести на бумаге какую-то фразу. — Всем вам только бы ржать. И вам, и Маласпине, и даже падре Бенедикту...

— Вы ему рясу слезами промочили, — безжалостно сказал я. — Не поделитесь, что является предметом ваших творческих мук? Сонет в честь шлепанцев градоначальника? Рондо для прекрасной незнакомки или незнакомца?

— Донос в инквизицию, — четко выговорил Штекельберг, не замечая, что старательно водит пером по столешнице, а не по бумаге. — На фон Мартиница. Скажите, как их правильно пишут, эти самые доносы? Вы же специалист в подобных вещах?.. Я уже сколько голову ломаю, а ничего не выходит...

«Браво, мадам Маргарет! — я мысленно зааплодировал. — Вот это подлинное умение распространять слухи!»

— Чего вам вдруг взбрело в голову порочить честное имя благодетеля? Неужто отказали от дома?

Станислав предпринял героическое усилие попасть пером в чернильницу, дважды промахнулся, и вдруг принялся яростно рвать почти чистый лист на мелкие клочки. Покончив с этой тяжелой работой, он совершенно по-детски захлюпал носом, а из уголков тщательно подведенных по последней французской моде глаз потекли тонкие черные струйки размывшейся туши. Зрелище было смешное и грустное одновременно, долго выдерживать его у меня не хватило сил, так что пришлось кликнуть служку, велев принести ковшик с чистой водой, полотенце или любую не слишком грязную тряпку, за исключением предназначенной для мытья полов, а также зеркало. Водрузив этот нехитрый набор перед окончательно впавшим в слезливое уныние Штекельбергом, я постарался как можно лучше изобразить командный рык герра Мюллера:

— Прекратите хныкать! В вашем возрасте пора бы знать, что рано или поздно приходится отвечать за содеянное!

Господин секретарь ткнулся физиономией в погнутый оловянный ковшик, и оттуда, сквозь бульканье, приглушенно донеслось:

— Вам легко рассуждать...

— Только не говорите, что вас одолел внезапный припадок совести, — почему-то я невовремя развеселился. Прав мудрейший отец Алистер — нет у меня ни на грош христианской жалости к ближнему своему, только злой язык да стремление всюду сунуть любознательный нос. — Слушайте, мсье Штекельберг, кто вам Мартинец, если разобраться — отец родной или Господь Бог? Вы ж по его милости превратились в главное пражское посмешище. Где ваша дворянская честь? Ваше человеческое достоинство, наконец? Неужели вам не хочется хоть раз заставить эту толстую свинью повизжать и подергаться под ножом мясника? Или вы согласны и дальше разгуливать с кличкой миньона? Сколько вам годков, кстати?

— Двадцать три... будет весной, — нехотя признался пан Станислав. Теперь, когда он смыл свою жуткую парфюмерию, в это верилось больше. В испуганном и мающемся с похмелья существе совершенно не узнавался нагловатый юнец, повсюду тенью следовавший за грозным Ярославом фон Мартиницем. На миг я пожалел о жестокой игре, затеянной отцом Алистером при моем соучастии, и уже раскрыл рот, собираясь предложить Штекельбергу не маяться дурью, отправиться домой, выспаться и постараться вернуть себе прежнее легкомысленное расположение духа. Но тут пана секретаря прорвало, и мне оставалось только уповать, что в трактире не окажется любителей подслушивать чужие беседы: