Отряд мертвых

Он улыбнулся, не ксилофонной улыбкой, приберегаемой для жертв, а другой, пронизанной самодовольной злобой.

– Почему бы ее не спасти? Твои полномочия позволяют тебе даровать смягчение наказания душе, обреченной на Яму. Это самое настоящее право отмены. Скажи слово, и я освобожу ее. – Он подался к ней, ухмыляясь. – Ах, верно, ты уже ее использовала… На свою сестричку, потную чушку Мейбл, если я правильно помню.

Позже, обдумывая это, Герцогиня понимала, что перешла грань. Эмиссары Ямы (а Ксилофонный Человек был намного большим) были неприкасаемыми. Только их хозяин мог назначать им наказания – или награды, – которые считал подходящими. Дейзи-Мэй вставила молот в их хрупкую экосистему существования, и последствия были неизбежны.

И все же сломать этой жабе шею того стоило.

Движением пальца она вышибла его из кресла и отправила лететь к противоположной стене; тесное пространство кабинета заполнил приятный хруст костей. Он вскрикнул от удивления и попытался сползти на пол, но Герцогиня удерживала палец – и его тело – поднятым.

Не смертельно, разумеется; нельзя убить то, что уже мертво. Однако твое тело не забывает чувство боли, ее звук, как бы ты ни старался забыть. И, более прочего, это чистейшее оскорбление; тот, кто бродит по этим и по старым землям, тот, кого боятся все встречные, низведен в ее присутствии до бессильной сломанной куклы. Его хозяину это не понравится.

«Да пошел он на хер».

Герцогиня, освободив Ксилофонного Человека, смотрела, как он сполз на пол. Закашлялся, потянулся к бесформенной, перекошенной шее.

– Ты об этом пожалеешь.

Герцогиня вкрадчиво улыбнулась.

– Вряд ли.

Она вытащила из стола древний лист бумаги, толкнула его на другую сторону. Пошатываясь, Ксилофонный Человек добрел до кресла, сел и взял его.

– Что это?

– Полагаю, ты назвал бы это другим приложением к контракту.

Он защелкнул свою шею на место – кость проскребла по кости – и уставился в документ.

И рассмеялся.

– И это твоя великая белая надежда? Да ладно, Рейчел…

– Это не мое. Это Его.

Ксилофонный Человек задрал нос, будто пергамент был заразным.

– Прочти вслух, – сказала Герцогиня. – Ты, похоже, рабски предан правилам, а это правило незыблемо.

Он поднес документ поближе.

– «Душа, находящаяся в заключении у дьявола, может быть освобождена, если другая согласится занять ее место. Указанная душа должна поступить так добровольно и по собственному желанию». – Ксилофонный Человек вернул пергамент на стол, ухмыльнулся. – За все свое бесконечно растянутое время здесь ты хоть раз видела душу, желающую отправиться в Яму?

Герцогиня наклонилась к нему.

– Нет. Но это не значит, что такая душа не появится.

Ксилофонный Человек усмехнулся с чем-то похожим на жалость.

– Лазарус? Твой рыцарь в сияющих белых доспехах – Джо Лазарус?

– Он будет тем, кем ему суждено быть, и это принесет девушке либо помощь, либо вред.

Ксилофонный Человек, с каждой секундой восстанавливая свою храбрость, встал.

– Почему она столько для тебя значит?

Герцогиня опустила взгляд, неуверенно, с неприятным ощущением своей человечности.

– Неважно, что она для меня значит. Куда ты ее дел, Оливер?

Оливер попытался подавить свое ликование. Но потерпел неудачу.

– Туда, где ты ее нашла. – Его жуткая слоновья маска замерцала на прежнем месте, лицо под ней мерзко ухмылялось. – Она застряла в гниющих останках своего четырнадцатилетнего тела, вновь переживая каждый дурной поступок, который совершила, и каждый мерзкий секрет, который имела.

Глава 23

Тьма никогда не бывает по-настоящему черной, так говаривала бабушка. В смысле, она только кажется такой, верно? Сначала темнота кажется непроницаемой, мрачной утробой гребаного вечного ничто. И только после нескольких мгновений, пока твои глаза подстраиваются – привыкают, сказала бы бабуля, – ты видишь правду, видишь, что темнота многоцветна, как яркий летний день.

Я разузнала это во время летних каникул у моей бабушки. Пожилая женщина терпеть не могла этот титул (чувствую себя старухой, говорила она, еще не хватало, чтобы ты меня так звала); поэтому – Джун, как ее крестили. Мне подходит; мама тоже не любила, когда я называла ее так (я всегда полагала, это потому, что она знает, насколько бесполезна и не заслуживает этого названия).

Поездка к Джун была самым крутым событием моего года. После моей городской бетонной жизни округлые сельские холмы, пусть даже совсем пологие, сносили мне крышу. Мама никогда не ездила со мной; она не была близка с Джун. Скорее очень далека от нее, насколько я могла видеть.