Отряд мертвых

Я видела его раньше, не сознавая, что видела его раньше. Это дилер из паба, тот, с дырой в носу, тот, которому я не дала убить диджея – вмешательство, означающее, что я заперта здесь в тошнотворном проигрывании моих прежних грехов.

Торговец наркотиками, к которому меня послала бабуля Джун, был Райаном.

Я не помнила его, когда была с Джо. Стала бы я действовать иначе, если б помнила? Было ли что-то еще, кроме желания поступить правильно, заставившее меня ударить его, обрекшее меня на Ксилофонного Человека?

– Я пришла покупать, – говорит мой рот Райану, – а не трепаться.

Ему это понравилось, такое нахальство. Ему это нравится сейчас. Он не говорит этого, но глаза говорят за него. Мне нравились эти глаза, этот взгляд. До сих пор нравятся.

– Твоя бабка просила сорок таблеток. Это тянет на десятку, если ты «свинья».

– Думаешь, «свиньи» нанимают шестнадцатилетних девчонок?

Ухмылка на лице.

– Если тебе шестнадцать, то мне шестьдесят с хвостиком. Я продам тебе десять, за сотню.

В моей груди разгорелся огонь, я вошла во вкус.

– Ты псих, если думаешь, что я заплачу больше семидесяти.

Ему понравилось торговаться, договариваться там, где он привык к покорному согласию.

– Счаз. Меньше восьмидесяти не будет.

Я улыбнулась, и мы сошлись. Пропечатали соглашение, истинный смысл которого не понял ни один из нас – ни тогда, ни потом.

* * *

Я на него запала, потому что мне нужно было на что-то запасть.

Ни матери, сто́ящей этого названия, ни бабушки, желающей только умереть. У меня не осталось никого, чтобы верить, и было проще простого вбросить все мои надежды в Райана, с его понтами не по годам. Бонни и Клайд из «Все за десятку», так нас звали дружки Райана. «Типа это плохо, – всегда отвечал он. – Я, блин, обожаю “Все за десятку”, ага».

Дни ускользали в недели, на краю зрения маячил конец летних каникул, бабушкина память срывалась с привязи все чаще и чаще. Правда, она никогда не забывала попросить. Никогда.

«Сегодня вечером, милая?»

Эта надежда в ее голосе, эта мольба, когда она за всю жизнь ни разу не молила и не просила.

«Сегодня вечером, милая?»

Это поскуливание, эта дрожь, это отчаяние, надежда, что скоро все кончится, что я возьму наркотик, растолку в порошок, насыплю в ее питье, чтобы она выпила весь яд, и он впитается в ее вены, ее душу, ее мозг.

«Сегодня вечером, милая?»

Мир снова трясется и пылает, время скользит вперед, и я в потрепанном «Форде Фиесте» Райана, том самом, в котором мы с Джо следовали за ним в парк.

Когда это было? Часы назад?

Дни?

Годы?

– Я сделаю. Быстро, типа безболезненно, когда она спит.

Я оборачиваюсь к Райану – в левой руке у него «косяк», правая на руле, принц бандитов всем на обозрение, на обозрение всем туристам банковских выходных, текущим по главной улице Скегнесса, воздух горячий и липкий.

– Скажи слово, и я сделаю.

«Тот вечер. Меня привело в тот вечер, когда я ее убила».

– Я сама, – слышу я свой голос, и мертвая я из сейчас проклинает себя юную часть из тогда, бесится от злости на ее глупость, неспособность увидеть красный флаг кривизны, мужчину на много лет старше ее, небрежно предлагающего совершить ради нее убийство, вручить ему валентинку, вымоченную в крови ее бабушки.

Внезапно мы оказываемся перед домом Джун.

Райан припарковался в сотне ярдов отсюда по моей просьбе, потому что я знала: исполнение желания Джун оставит метку, и я не хотела этой метки на Райане или этого пятна на нас, потому что если у меня не станет нас, у меня не останется ничего.

Я подхожу к двери, представляя себе таблетки и место, где я их спрятала, – под третьей половицей слева от ее кровати.

Моя бабуля, моя Джун стоит как столб посреди гостиной, растерянно моргая.

Она кричит, когда видит меня; в ее глазах страх и замешательство.

«Кто ты такая? – спрашивает моя бабушка. – Кто ты такая и что делаешь в моем доме?»

От этого должно стать легче, но не становится. Ничто не сделает это легче.

Время снова скользит, и вот я вынимаю таблетки, растираю их в тонкий порошок, как было сказано, потом высыпаю в кружку с горячим «Овалтином». Я высыпаю последние крошки, и они тут же всплывают на поверхность, поскольку не все вещи тонут, не всё уходит на дно. Во всяком случае, только не настоящая мерзость. Она вылезает по краям, как бы ты ни пытался засунуть ее поглубже.

Я переставляю ноги; ступеньки вздыхают, будто дом знает, что мы приготовили, и выражает свое отвращение.

Уже на площадке, из радио пищит какая-то пьеса, не знающая о преступлении, которое готово совершиться.

Я думала, будет проще, потому что она меня не помнит. Типа как убить незнакомца; это почему-то освобождало от греха. Но когда вошла в комнату, я поняла, что это ложь. Джун помнила. Она притворялась, что нет, но нельзя заставить притвориться свои глаза, как бы ты ни старалась. На них набухли слезы, когда я вошла. Слезы и вина за то, что она вынудила меня сделать.

И все же она меня вынудила.

Три глотка, вот и всё. Три глотка, чтобы закончить жизнь.

– Осторожно, – сказала я. – Пей медленно, чтобы не обжечься.

Мы едва не рассмеялись.

Едва.

* * *