Отряд отморозков. Миссия «Алсос» или кто помешал нацистам создать атомную бомбу

Гейзенберг был в восторге. Но его жена Элизабет, куда менее наивная, побледнела, узнав об этом. «Ради Бога, зачем привлекать внимание? – спросила она. – Они сунут нос в каждый уголок нашей жизни». Она оказалась права. Ответственный за расследование Рейнхард Гейдрих, один из самых гнусных нацистов, главный архитектор холокоста, немедленно заслал своих шпионов на занятия Гейзенберга и поставил его телефон на прослушку. Он таскал физика на длительные допросы в тускло освещенных комнатах, интересуясь далеко не только научными дискуссиями. Все это жутко пугало Элизабет, которая знала, что один неверный шаг, одно неверно истолкованное слово может отправить всю их семью в концлагерь. Тем не менее, учитывая, что на кону стояла его научная честь, Гейзенберг безропотно выдержал испытание.

Услышав, что Гиммлер начал расследование в отношении Гейзенберга, противники ученого, конечно, осмелели и продолжили нападки на него. Некоторые обвиняли его в том, что он сексуальный маньяк или – хуже некуда – тайный гомосексуалист. Скандал вскоре выплеснулся на первые страницы газет, и Гейзенберг превратился в то, что немцы называют «горячим булыжником», – опасную личность, от которой лучше держаться подальше. Ему стали сниться кошмары, в которых нацисты врывались в спальню и арестовывали его.

Наконец, через год после обращения, Гиммлер отверг все обвинения Гейзенбергу в письме, подписанном его фирменным зеленым карандашом. Короче говоря, в СС решили, что Гейзенберг – видный, но при этом аполитичный ученый и поэтому не заслуживает нападок. Гейзенберг был в восторге, а публичные выступления против него прекратились.

Но это оказалось пирровой победой. По сути, спор с Ленардом и Штарком был спором о будущем физики, и, призвав нацистов урегулировать его, Гейзенберг признал их авторитет, как будто только мудрый Гиммлер мог решать научные проблемы. К тому же, хотя СС и благословила Гейзенберга на преподавание теории относительности и квантовой механики, ему запретили упоминать имена всех евреев, которые участвовали в разработке этих теорий. (Представьте себе преподавание теории относительности без упоминания Эйнштейна!) Как ни печально, Гейзенберг согласился на это условие, внушив себе, что идеи важнее имен. Но, однажды пойдя на компромисс, впоследствии делать это становится легче.

Даже после того, как кризис разрешился, напряженность в жизни Гейзенберга сохранялась. Подобно большинству молодых людей в Германии, он входил в военизированное добровольческое формирование, и это его даже увлекало. (Он любил стрелять из пулемета и однажды пошутил, что служба в армии была просто «горным туризмом, осложненным наличием сержантов». По существу, этот человек был типичным бойскаутом с гипертрофированным мозгом.) Но в сентябре 1938 г. в Европе чуть не разразилась война, после того как Германия аннексировала часть Чехословакии. Почуяв запах крови, Берлин начал мобилизацию, и Гейзенбергу едва не пришлось отправиться на фронт. Если бы не компромиссная дипломатия премьер-министра Великобритании Невилла Чемберлена («Я привез с собой мир для нашей эпохи»), Гейзенберг почти наверняка бы погиб.

После этого Гейзенберг понял, что война рано или поздно разразится, и на исходе весны 1939 г. купил на юге Германии ветхое горное шале (гордо именуемое «Орлиным гнездом»), где его жена и дети могли бы укрыться в случае необходимости. Затем он отправился в поездку с лекциями по США. Под предлогом продвижения там новой теории космических лучей он на самом деле прощался со старыми друзьями – людьми, которых больше не увидит, когда начнется война. В их число входил Сэмюэл Гаудсмит, и Гейзенберг прибыл в Мичиган ровно через год и один день после того, как Гиммлер дал ему свое официальное благословение. Гейзенберг не был идеологом, но, учитывая его связи с главой СС, трудно винить физиков в Анн-Арборе за желание задать ему определенные вопросы.

Отчасти эти вопросы были несправедливыми. Гейзенберг не мог знать, насколько сильна армия Германии и когда может начаться война. Тем не менее он все равно пытался отвечать, но единственное, что ему удалось показать, так это собственное смятение. Иногда он заявлял, что Германия сокрушит остальную Европу, но порой стенал, предрекая ей неизбежное поражение. Конечно, он был готов отвечать и на научные вопросы, но с открытием деления урана отделять физику от политики стало все труднее. В какой-то момент, наблюдая за тем, как Ферми и Гейзенберг обсуждают эту тему, один из участников прошептал коллеге: «Все в этом зале ожидают большой войны и того, что эти двое возглавят работы противоборствующих сторон по делению ядра, но никто об этом не говорит».