Отрицание ночи

Напряжение росло, мы сильно волновались, и вдруг в палату без предупреждения влетели подружки из моего класса и Барнабе, мальчик, с которым я познакомилась несколькими неделями ранее и который мне нравился. Пока я пыталась объяснить товарищам, что лучше им прийти в другой день, в палату ворвалась, будто фурия, Люсиль с цветами и постерами в руках:

– Убирайтесь отсюда! Пусть все горит в огне!

Через несколько секунд моя кровать с капельницей уже стояла в коридоре, а в палате мои друзья пытались отцепить маму от Жюстин. Люсиль бросилась на сестру, стала кусаться и царапаться, оскорблять и винить во всем на свете. Жюстин крикнула мне, чтобы я звонила в психиатрию, Барнабе побежал за медсестрами. Я корчилась от боли на своей каталке, рыдала, почти выла. Вернувшись, Барнабе посмотрел на меня с удивлением – понял, наверное, что я не девочка из хорошей семьи, которую он надеялся встретить. Когда подоспели медсестры, Люсиль валялась на полу и, кажется, неплохо себя чувствовала.

Несколько секунд я молча смотрела маме в лицо. Истерия, припадок безумия – все словно отступило на мгновение. Люсиль лежала на полу, как младенец в колыбели, и улыбалась мне мягкой, нежной, странной, растерянной улыбкой. Время остановилось.

Жюстин попросила медсестру посидеть с Люсиль, пока не приедет «Скорая помощь». В коридоре я заметила бледность Жюстин, ее искаженное болью лицо и поняла, как тяжело ей играть роль старшей сестры, нести ответственность, терпеть унижения сегодняшнего дня, помноженные на прошлое. Вскоре приехала Виолетта.

Когда Люсиль вывели из палаты и она принялась орошать всех из пульверизатора для растений, один интерн взял меня за плечи и прикрыл мне глаза, чтобы я не видела маму.

Люсиль, в конце концов, спустилась по лестнице и села в «Скорую помощь», которая отвезла маму, как всегда, в больницу Святой Анны. Барнабе сбежал, потрясенный увиденным. Одна из моих подружек ненадолго задержалась. Жюстин и Виолетта поехали следом за мамой. Вскоре моя подружка ушла домой.

Этот момент, момент полного тотального одиночества – самый тяжелый из всего, что я помню. Я осталась наедине с собой и заплакала.

Вечером медсестра принесла мне таблетку снотворного – я не приняла лекарство. На следующий день в дверь моей палаты постучалась женщина со звонким приятным голосом:

– Тук-тук-тук, я психолог этой больницы. Кажется, вчера вечером произошел неприятный инцидент с вашей мамой? Хотите поговорить?

Я вздохнула и сказала:

– Нет, нет, спасибо, все в порядке.Я обдурила психолога, точь-в-точь, как всегда поступала Люсиль: дело привычки.

Для создания этого текста мне понадобилось перечитать множество своих тетрадей и дневников, куда я методично, регулярно и, видимо, с удовольствием, день за днем, год за годом, записывала мельчайшие подробности, детали, неважные, ненужные – анекдоты, шутки, смешные ситуации, впечатления от фильмов, ужинов, вечеринок, разговоров, вопросов. Словно я не хотела отпускать прошлое.

Забавно, что большинство фактов, бережно запечатленных в моих дневниках, я напрочь забыла. Остались только крупные события и самые яркие сцены. Остальное поросло мхом. Перечитывая свои каракули, я поразилась избирательности человеческой памяти. Все-таки организм устроен невероятно удобно – как навороченный компьютер: мысли, чувства, впечатления, воспоминания можно сортировать, раскладывать по файлам и папкам или стирать ради чистого пространства, новой информации и новой жизни. Перечитывая записи, я будто заново окунулась в свою студенческую жизнь с лекциями, книжками, любовными интрижками, друзьями, теми, что до сих пор рядом, и теми, кого я не смогла удержать. Я вспоминала, какими красноречивыми, умными, целеустремленными были многие мои друзья, как я ими гордилась и восхищалась.

Среди своих иероглифов я нашла вложенные в тетрадь письма Манон, которые она мне писала, когда мать вышвырнула ее из дома. Манон исполнилось тогда семнадцать. Я рыдала над старыми письмами сестры, заново переживая ее столетней давности отчаяние.

Думаю, Манон острее чувствовала страдание Люсиль, чем я, Манон ближе знала маму.

Погружаться в воспоминания больно, ворошить прошлое больно, заново вскрывать почти зажившие раны – больно. По мере написания книги я все сильнее ощущаю давление прошлого, я заново переживаю то, что уже стерлось, смылось, отодвинулось на задний план. Меня это мучает. Писательство меня обезоруживает, я остаюсь обнаженной перед сотнями страниц, заполненными буквами, я не защищена. Должно быть, она очень счастливый и спокойный, человек, раз ввязалась в подобную авантюру с риском для психики, подумаете вы. Однако я просто хочу докопаться до сути, выстрадать и осознать то, что многие годы покоилось на дне. Тогда я стану сильнее. Я уверена.

Я забываю класть вещи на место, не отношу коробки обратно в подвал, не убираю тетради и дневники, выстраиваю вокруг себя прежний мир.