Отрочество 2

Арест, суд, бежал с этапа. Побег его — тема для приключенческой книги, а скитания — ещё для десятка. Приехал незадолго перед войной, да так и остался. Собирается натурализоваться, перешёл в кальвинизм, и кажется — искренне.

Франс Якуб Кучера, подданный Франца Иосифа, бывший житель Вены, по живости характера попавший под пристальное и недоброе внимание властей, от которого и перебрался в Африку почти десять лет назад. Социалист и чешский националист, хотя собственно немецкой крови в нём больше, чем три четверти. Типичный шваб с рублёной физиономией и взглядом бульдога, двадцати девяти лет.

Вольфганг Шульц, двадцати шести лет, уроженец Мюнхена, профессиональный механик и профсоюзный деятель, проблем с властями не имеет и не имел, в Германии деятельность социалистов вполне легальна. В Африку перебрался по зову сердца и в желании заработать на собственное дело. С началом войны перебрался в Преторию из германских колоний, и вступил в бурское коммандо.

Этьен Мария Тома, девятнадцати лет, некрасивый и сутуловатый, но очень обаятельный уроженец Марселя, сделавший перерыв в учёбе по причине безденежья. Студент Сорбонны, будущий инженер. В Африку приехал за экзотикой и в надежде быстро разбогатеть.

Матис (он же Мэтт) Леон Морель, двадцати двух лет. Американец, а точнее — луизианский креол французского происхождения. Смазливый по девичьи, отсюда и все его неприятности — с поножовщиной и последующими приключениями, не всегда приятными. В Африку приехал недавно, сугубо на войну с британцами, но уже бойко говорит на голландском.

— Господа курсанты, — выделил я голосом, и они подобрались, собрав остатки сил, — поздравляю вас с поступлением в пилотажную группу!

* * *

— Вот, Мишенька, — щурясь подслеповатыми глазами на оторопелого внука, сказал дед, — помирать я приехал.

— Ты, Филиппок, смерти не бойся, — старческая рука ласково погладила прильнувшего к старику малыша по голове, — нешто ты думаешь, што я сверху за тобой не досмотрю? Шалишь!

Рассмеявшись дребезжащим смехом, он утёр слёзы малышу и приобнял его.

— Ишь, рёва какой, — нежно сказал он, — ну, пореви, пореви…

— Дед, — беспомощно сказал Мишка, и замолк, не зная, што и сказать. Боевой офицер, он стоит сейчас, беспомощно опустив руки, и кроме нас с Санькой, да прочей родовы, вокруг и никого. С отдаления буры глядят, и будто бы даже понимают што-то.

— Я, Мишенька, — старик безмятежен и будто даже и в предвкушении, — зажился на Этом Свете. Давно уж на Том старуха моя ждёт, так-то! Если б не Филиппок, давно бы уж похоронили!

«— Закончился срок годности» — мелькнула непрошенная мысль. Для своих преклонных лет дед выглядит бодро и глядит прямо, но есть ощущение ветхости, потусторонности.

— А так-то, — старик усмехнулся неожиданно по-молодому, — с пользой хоть. Родина, Мишенька, начинается с того, што ты за землицу кровушку свою пролил — не сам ежели, так деды-прадеды твои. Так-то… кровью сперва её полить надобно, а потом и потом, когда на землице работаешь, вот тогда она твоя и становится. Но пока могилок родных в землице не появится, нет ещё её, Родины! Так-то…

— Я, Мишенька, — раздумчиво сказал он после молчания, — так думаю, што нужно мне в эту землицу лечь, так-то надёжней будет. Пока она ещё чужая, и если не меня, старого, возьмёт, так тебя или Филиппка.

— Дед… — повторил Мишка, ссутулившись.

— Давно уже дед, — закивал тот, — и прадед не единожды, и прапрадед… Говорю же, зажился!

— А я, Мишенька, — взгляд старика стал суровым и отчасти даже… хищным?! — с бриттами ещё за Крымскую не рассчитался.

Он молодеческим движением поправил свой старинный ополченческий картуз и встал во фрунт.

— Так што принимай мою присягу, господин офицер!

— Хорошо, — выдохнул брат, разом постарев на несколько лет, — приму.

— И винтовку штоб! — как-то по детски сказал старик.

— И винтовку, — согласился безропотно Мишка.

— Тогда, Мишенька, — засуетился он, — раз уж так всё… ты бы простил дядьку, а?

Вздох… тяжёлое молчание, и кивок.

— Ага, — обрадовался старик, — Филипп, — сбегай за дядькой, ладушки?

Утерев напоследок нос о живот деда, мальчишка припустил со всех ног, и мы с Санькой, переглянувшись, отошли. Это уже… интимно.

Со стороны только наблюдали, как Мишка говорит о чём-то с вышедшей из-за повозок роднёй, как они поочерёдно кланяются друг другу в пояс, снова говорят и снова кланяются.

— Всё, — выдохнул Санька облегчённо, — похристосовались! Ажно гора с плеч!

— Угу, — Мишка хоть и не говорил почти о родне, но видно — тяготился, когда всплывало. А теперь — шалишь! Какая ни есть, а своя. Всё легче!

* * *

— И никаких мине учебников! — погрозила Песса Израилевна доче, наряжаясь за водой, — От такой твоей учёбы чуть у мине мозговая горячка не приключалась, так што тебе и вовсе ша!

— Хорошо, — послушно согласилась Фирочка, заметно отживевшая, и не напоминающая больше красивую упокойницу, — до самой весны отдыхать стану.