Отрочество 2

Мужик замялся, забыв титулование столь важного чилавека в мундире. С медалью!

— Ну?! — рявкнул здоровенный усач, вкусно пахнущий самонастоящим, а не махорошным табаком, водкой и копчёностями, — Не томи власть, дяр-ревня!

— В-вашество… — у Серафима подогнулись ноги, и в голове уже закружилась каторга с клеймением и плачь старушки-матери, да воющая с горя жена и осиротевшие при живом отце детки.

— Тьфу ты… — усач сплюнул пренебрежительно, и несколько смягчился, видя нешутошный испуг мужичка, — Из какого ж ето угла ты вылез, дяревня?

— Сенцовские, вашество, — словоохотливо зачастил вспотелый от радости мужик, — што в Костромской! Бывшие, значица, помещика…

— Цыть! — прикрикнул служивый, морщась от чево-то, — Чевой надо-то?

— Так ето… — Серафим достал из-за пазухи пропотелую линялую тряпицу с письмецом, — на работу обещались устроить. Вот… адресок…

— Молдаванка? — крутанув головой, удивился непонятно чему городовой, сходу прочитав адрес, — Эк тебя… Никак скокарем иль медвежатником решил стать, хе-хе!?

— Што вы… вашество! — замахал руками крестьянин, улыбаясь испуганно непонятной шутке начальства, — У нас последних ведмедей ишшо при помещике…

— Замолкни, — перебил служивый разом замолкнувшево мужика, — дяр-ревня! И не пошуткуешь с тобой, потому как — дурак! Понял?

— Дурак как есть, — робко заулыбался так и не разгибающийся Серафим, — потому как мужик. Чай, не из бар…

— Эх-х… — то ли выдохнул, то ли крякнул городовой, — ладно… тебе, значит, аккурат во-он до туда! Видишь?

Он ткнул перстом, и крестьянин торопливо закивал, собирая морщинки у рано выцветших серых глаз, щуря их старательно по полицейской указке.

— Вон аккурат оттудова и…

Городовой объяснил всё подробно, заставив мужика повторить, и только тогда отпустил.

— В порядок себя приведи, — посоветовал он напоследок Серафиму с ноткой снисходительности, — а то выглядишь, прости Господи…

Служивый широко перекрестился, и широким небрежным жестом велел Серафиму убираться. Тот затрусил поспешно — так, штоб ровнёхонько в плепорцию, штоб уважить власть, но и себя не шибко уронить, значица.

В одном из проходов под домами, спрятавшись от накрапывающево дождя, мужик долго чистился, приводя себя в порядок. Как-никак справный мужик, а не распоследняя голытьба! Даже вон… сапоги!

Чистился, опасливо поглядывая на каменную махину, нависающую над головой. И как люди не боятся?!

Вытянув ногу, он сызнова опасливо взглянул вверх, успокаивая себя тем, што вон — ходят люди, и полюбовался сапогами — тятенькины ишшо, сносу им нет! Ежели не трепать кажный день, канешно. Так, по праздникам, ну и как сейчас.

Достав припасённый туесок с дёгтем, он тряпочкой отполировал сапоги, поплёвывая на них и не жалеючи дёгтя. А?! Лепо и духовито!

Прохожий, по виду из господ, раз в шляпе и очёчках, проскочил мимо, ругаясь негромко на запах, и Серафим на всякий случай снял шапку, заулыбавшись и закланявшись. Проводив взглядом удаляющуюся спину, сплюнул независимо — дух дегтярный господам не по нраву, неженкам! И ишшо раз — дёгтём и тряпочкой по сапогам, потому как он нравный и бунташный!

Деревянной расчёской с редкими зубьями долго расчёсывал спутавшиеся после путешествия волосья, ругаясь тихохонько и шипя от боли. Наконец расчесал, почистился ишшо раз, и пошёл на эту… Молдаванку, опасливо поглядывая по сторонам и на всякий случай сдёргивая линялую шапку при виде кажного прохожего.

Ить господа! Лучше тово… етово, перестараться, чем в харю получить, а потом плетей в участке — за неуважение. За… да за господами дело не встанет, найдут! Потому как учёные, и вообще — господа! Известное дело, их власть.

— Песса Израилевна, — повторил он ишшо раз, крутанув головой. Ишь! Имячко! Што израилевна, оно и так понятно, а по батюшке-то как? Всё-то у жидов не так, как у людёв!

Што он попал на Молдаванку, Серафим понял сразу, потому как — жиды! В голову сразу нехорошее полезло, слышанное в церкви от батюшки и торговцев с ярмарки — о крови християнской, о загубленных невинных младенцах, да о том, што они — Христа распяли.

— Ничево, — пробормотал он, потея от нервенности, несмотря на пронизывающий сырой ветер, гуляющий по улочкам с переулочками, — чай, не младенец уже давно, да и тово… не шибко и християнская кровушка у меня. Грешен…

Мужик быстро закрестился, бормоча привышные с детства молитвы.

— Русским духом пахнет, — послышалось сзаду замогильное, и Серафим опасливо откочил чуть не на сажень, закрестив тово, ково за чорта принял. Ну как есть же, а?! Чернявый, глазастый и с ентими… пейсами. Всё, как на лубке, который на ярмарке видал!

Чорт отскочил от святово креста и зашипел, пуча глаза и когтя пальцы на вытянутых вперёд руках, а потом расхохотался, оказавшись жидовским мальчишкой, злым и проказливым. Перекрестив ево ещё раз, мужик облегчённо выдохнул — не развеялся дымом, значица! Просто жид, хотя надо бы и тово… одно племя!

— Так к кому ты? — повторил чорт, стоящий уже не в одиночку, а такими же жиденятами, пусть некоторые из них совсем светленькие, почти даже и русские по виду. Ишь! Християн православных смущают! И ухи не надрать!