Отрочество 2

В Британии — напротив, небывалый подъём шовинистического патриотизма. Одобряется любое действие властей, а буры заочно признаны белыми дикарями, отличающимися от кафров только цветом кожи. Дикари.

«— Недочеловеки».

Снова грызу перо… и принимаю компромиссное решение: писать так, будто я этнограф. Без восторженных реплик в ту или иную сторону, без…

… а как же хочется! Хлёстко! Едко! Фельетоном! Ну или хотя бы — нормальные статьи, в меру критичные, в меру язвительные — как это принято в нормальных странах. Но не поймут. Пока не поймут. Патриотический угар. Значит…

… буду вести дневник.

— Взяли! — восторженный Мишкин вопль совпал со стуком настежь распахнутой двери, врезавшейся в дверной косяк, — меня взяли!

Брат возбуждённо забегал по комнате, совершенно невменяемый, и я едва успел захлопнуть дневник, подложив промокашку вместо закладки.

— В Мафекинг, — остановившись, он посмотрел на меня сияющими глазами, — на помощь отрядам генерала Кронье. Он сам, правда…

— Я с вами… — и брат налетел на меня, затряс, заобнимал… и стену начавшегося было отчуждения прорвало, — … как репортёр.

— Я понимаю, — закивал Мишка отчаянно, — я… просто рад, брат. Што мы… ну… как и раньше!

Оседлав лошадей, приобретённых через нашего любезного хозяина, мы направились договариваться с Морелем, отряд которого расположился вдоль железной дороги. Большой, явно старинный полотняный шатёр, служащий жилищем командиру, а заодно и штабом фельдкорнетства, украшен четырёхцветным флагом Претории. Вокруг палатки и фургоны, среди которых видны женщины и дети.

Многие буры воспринимают войну как Великий Трек[29], путешествуя на фургонах всем семейством. Знаю уже о том, но видеть бегающих ребятишек и чинных бурских женщин, расхаживающих по военному лагерю и занимающихся вполне мирными делами, дико. Позже эта привычка им аукнется… наверное. Пока же период побед и головокружения от успехов, и английские отряды кажутся многим не опасней кафров.

Обогнув висящее на верёвках стиранное, многократно штопанное нижнее бельё, и возящихся у очага раскрасневшихся бурских женщин, мы подъехали к шатру командира, сидящего с трубочкой в кругу подчинённых.

Фелькорнет[30] Морель оказался немолодым степенным буром, большую часть своей жизни (как я выяснил из рассказа Берты Маркс) занимающийся перевозкой грузов и торговлей. Основу фельдкорнетства составили его компаньоны и работники, державшиеся без малейшего чинопочитания.

Одетые в несколько потрёпанную, но добротную одежду европейского кроя, они лениво расположились кто где — на приготовленной для костра сухой лесине, охапке травы или просто — в пыли, на собственной поджарой заднице. Крепко пахло давнишним потом, табаком и… портянками.

Крепко, очень крепко. Даже и для меня, выросшего в деревне и на Хитровке.

«— Наши-то мужички, — мелькнула непрошенная мысль, — победнее будут, но и почистоплотней».

Мелькнувшая было мысль о казаках в походе ушла, как и не было. Совершенно другой типаж.

— Русский? — он вытащил изо рта вонючую сигару, смерив меня равнодушным взглядом светло-серых глаз, — Фургон есть?

— Найду, — пообещал я легко.

Клуб дыма, переглядки Мореля с сидящими тут же товарищами, равнодушное пожатие плеч…

— Отстанешь, — снова клуб дыма, — ждать не будем. Припасы за свой счёт.

Мишка заулыбался, будто услыхав што-то невообразимо приятное, и повернулся ко мне, сияя всей мордахой, уже зашелушившейся на здешнем жарком солнце. Охо-хо…

Фургоны и лошадей в упряжки нашли не без труда, начав снаряжаться в путь при помощи нашего гостеприимного хозяина.

Похмыкав и проглядев список и качество взятого, Шмуэль не без некоторого удивления счёл, што я в общем-то понимаю в походной жизни.

— … но, молодой человек, — назидательно сказал он, подняв вверх палец и заулыбавшись широко, — надо думать и об окружающих! Маленькие подарки приводят иногда к большим последствиям!

Догрузив меня несколькими ящиками спиртного и табака, он счёл подготовку удовлетворительной. На козлы фургонов, расшитых по тентам надписями «Пресса» уселись Товия и Самуил, но што Маркс только головой помотал, будто отгоняя странное.

— Возвращайтесь живыми, — сказал он на прощанье очень серьёзно, — это главное.

* * *

— За вашу и нашу свободу, — повторил Феликс Шченсны, аккуратно складывая газету, — Так, значит…

Он заколебался на мгновение, но тут, под окном его варшавского дома, прошла компания молодёжи, распевая «Марш Домбровского[31]».

Тряхнув головой, он прикусил губу и повторил ещё раз…

— За вашу и нашу свободу! Русский[32]…

… и глубоко задумался, комкая газетный лист.

Глава 15

Сойдя с поезда, Серафим опасливо вжал голову в плечи, дивясь людскому толкучливому многолюдию и вокзальной роскоши. Ишь… жируют!

Повертев кудлатой башкой, выцепил глазами городового, и выдохнув решительно, затрусил к нему по влажной от недавнего дождя брусчатке, ежесекундно ожидая самово нехорошево.

— Доброво здоровьичка, — издали сорвал он шапку и закланялся, да так и не выгнул спину взад, ссутулившись привычным крестьянину образом перед лицом начальственным, — вашество…