– И от него тоже, – засмеялся Корнейчук, – но всё больше по хозяйственной части. Наяманда узнал, что я лично знаю Бляйшмана, и вот…
– Он развёл руками…
– Иди ты?!
– Ага, – заулыбался Коля, – он у них там, походу, станет божеством, отвечающим за снабжение и хозяйственную деятельность.
– Дела-а… – в полном охренении провожу пятернёй по отросшим волосам, – человек при жизни в пантеон богов войдёт! А?! Вся Молдаванка… нет, вся Одесса от зависти кипятком уссытся!
– Слушай… – он улыбнулся смущённо, – мне морфин кололи, пока в госпитале лежал, ну и… виделось всякое. Я потом на это всякое стихами записал – вроде и бред…
– Давай!
– Ехали медведи на велосипеде[iv], - с чувством начал Корнейчук, – а за ними кот, задом наперёд…
– Знаешь… а здорово! Да серьёзно – здорово!
– Скажешь тоже… – засмущался он.
Еле уговорил не бросать… вот же человек, а?!
– Слу-ушай… – Коля наклонился ко мне и зашептал азартно, – мне такое рассказывали… Есть якобы такой бур, парнишка ещё совсем, но англичан перебил – тьму! И всё больше голыми руками да саблей, а у самого – ну ни царапинки. Такой, дескать, ярый в бою, что местные его медоедом[v] прозвали. Знаешь такого, а?
Я ажно поперхнулся, но киваю – знаю, дескать, как не знать.
– Серьёзно? Познакомь! – оживился Коля, – Интересный же человек! Такой типаж!
– Вот, – говорю, – бур твой. Стоит, с заказчиком о картине договаривается.
– Саня? – он невольно повысил голос, – Медоед?!
Благо, русский в этом зале никто вроде бы не понимает…
– А чего они… – заалел Санька, услышав слова Корнейчука, – и вообще… они первые начали!
– Да-а… – Коля откинулся на спинку стула со странным выраженьем на лице, – Как же интересно я живу! А?!
Глава 37
Зайдя в ангар, построенный из жердей и полотнища, дядя Гиляй закрутил головой по сторонам, потерявшись в собственном любопытстве.
– А! Егорка! Вот ты где, – стукнулись кулаками по недавней традиции, и опекун мягким кошачьим шагом прошёлся вокруг, крутя носом по сторонам. Остановился у доски с расчётами и чертежами, и его ощутимо передёрнуло.
– Глядеть страшно! – выразительно сказал он, глядя на доску чуть сощурившись, – Ты в самом деле это всё понимаешь?!
– Канешно, – на ходу оттирая руки куском ветоши, я подошёл к нему, – вот формула…
– Не надо! – поспешно сказал он, подымая руки вверх, и отступая на шаг назад, а потом, для надёжности, ещё на парочку, – Не моё это, и настолько не моё, насколько ты вообще можешь представить! Формулы эти… в самом деле интересно?
В голосе явственное сомнение и готовность помочь, если вдруг меня, бедного и несчастного, удерживает в научном плену некая безусловно тёмная сила.
– Ага! Это как головоломка, понимаешь? Чистая дистиллированная наука, знания ради знаний, это ни разу не ко мне. А вот к примеру… видишь? – тыкаю в чертежи, – Расчёты по аэродинамике, то есть штука вполне прикладная, и именно по расчетам и строю… хм, летадлу.
– Это вот… – он остановился около бамбукового каркаса, подвешенного на расчалках, и осторожно ткнул его пальцем, – летает? Летадла?
В голосе явственное сомнение и одновременно – надежда на чудо.
– Ну да, – жму плечами, – собственно, именно на этой топорной конструкции и сделал больше десятка вылетов, проводя разведку. Оставил для истории – Сниман просил, хочет потом музей организовать.
– Планеры Лилиенталя более птичьи, – сказал он, разглядывая летадлу, – даже подобие маховых перьев сделаны.
Вместо ответа жму плечами, потому как што тут сказать? Планеры Лилиенталя безусловно красивее, они прямо-таки просятся на картины, будят фантазии и тормошат людей поднять наконец головы к небу. Но вот летать… с этим похуже.
– А это, – не дожидаясь ответа, дядя Гиляй остановился у небольшого двигателя, присев на корточки, – никак мотоцикл сделать решил? Самое то, штобы гонять по африканским просторам!
– Самолёт.
– Што?
– Самолёт. Та же летадла, но с мотором.
Крякнув, Владимир Алексеевич встал, пробормотав што-то навроде «Выросли детки».