Отрочество (СИ)

Хотели выразить отдельную благодарность заезжему хирургу, вышедшему из больницы, но тот отмахнулся только брюзгливо, и укатил в гостиницу на свистнутом санитаром извозчике.

— Зато хирург от Бога, — философски заметил санитар, с блаженным видом доставая папироску, — а в таком деле лучше етак, чем когда душа-человек, но так себе как спициалист.

— Хотя етот, — он сплюнул попавшие в рот крошки табака, — очень уж собака как человек! Но дельный, етого не отнять. Не извольте беспокоиться за брата, господа хорошие, всё в лучшем виде будет!

Добежал до дома поесть, и сказать за всё хорошее, но долго не усидел. В голову такое — раз! И вступило. О кресле на колёсиках для Мишки. Ему ж теперь не одну неделю выздоравливать, понимать надо. Не просто перелом, а ногу ломали да резали!

Недели две теперь, а то и месяц, вообще ногу трудить нельзя, какие там костыли! Их черёд после придёт.

Ума хватило, с тётей Песей мыслёй поделиться. Та лоб похмурила, да и выдала, где такое в Одессе вообще может быть.

… — хрень! — подытожил я вечером после умывания перед ужином, замотав Саньку и Фиру до чуть не полного обезноживания. И настроение, ну вот никакое!

Все такие кресла, што либо дорого-богато, либо дёшево-хреново. По деньгам-то ладно! Потяну. Но все, вот до единого все модели — громоздкие. В таких только со специальным человеком разъезжать, ну или самому если, то здоровым нужно быть.

В смысле — обезноженным, но с силой в руках. А никак не мальчишкой только после операции! — Бат-коляски[19] вроде ничево, — неуверенно возразил Чиж, подвигая стул к накрытому столу.

— Ага! Для прогулки по парку, когда раненого героя таскает по дорожкам медсестра, — надыбился я, не садясь пока, — А по городу умаешься, да и самому если… што, будто не пробовал?

— Ну, пробовал, — хмуро отозвался брат, — тяжко.

— Ладно, не серчай… сам видишь, ерунда какая.

— Ну вот взял бы, да и сделал, — не сразу отошёл Санька.

— Хм…

— Неужто возьмёшься? — поразилась молчащая до того Фира.

— А? Угу… я так прикинул, што в этих колясках лишнего много. Вполне себе надёжные и даже комфортные, но очень уж неподъёмные! Для начала… — я поглядел на огрызок карандаша, невесть откуда взявшегося в руке. А, Фира… вот и листок… — спасибо!

— Для начала, — повторил я, — парусина, — оно хоть под жопой, хоть за спиной, так и ничуть не хужей деревяшек.

— А если порвётся? — заинтересовался Санька.

— Так не сразу! — парировал я, — А заменить и недолго! И дёшево. Потом…

На листе бумаги начал появляться набросок будущей коляски — начерно, грубо пока. Но вот ей-ей! Даже и так видно уже, што — получается! Может и не лучше бат-колясок, но в своём роде, как лёгкие…

«— И дешёвые» — вылезло подсознание.

… вполне годные.

— Надо будет патентовать, — подытожила тётя Песя, не прерывавшая до этого момента наш разговор, — Я таки понимаю, шо ты не последний шлемазл, и догадаешься об этом без старой мине, но напомнить считаю надом!

— Хм… — считать себя шлемзлом отчаянно не хочется, но признать таки надо, шо местами и да! Не догадался. В смысле, потом бы до мине точно дошло, но это могло бы стать сильно потом, потому как работать привык во дворе, перед чужими глазами. И вообще, не скрываясь. А народ здесь хоть и да, но таки ушлый не в меру, и до денег такой себе нюх, шо не у каждой охотничьей собаки имеется! Со всем уважением обкрадут, и даже с немножечко приязнью.

— Я таки всё понимаю за деньги и науку, — тётя Песя решительно убрала со стола бумаги и начала раскладывать еду, — но давайте об этом немножечко потом, и лучше бы завтра!

Четырнадцатая глава

— Цирк с конями приехал, — засмеялась тихохонько Фира, глядя на дядю Гиляя, устроившего во дворе превеликий шум и беспорядок. Как-то так получилось, што вот — въезжает извозчик, с подножки экипажа легко соскакивает массивная фигура опекуна.

А потом — разом! Закаруселило вокруг! Санька вокруг опекуна щенком весёлым прыгает, разрумянившаяся тётя Песя встречает, и чуть не весь двор вокруг гомонит. Такое себе ай-на-нэ при встрече цыганского барона, только на жидовский лад.

Владимир Алексеевич елью рождественской в центре двора высится, и только хоровод вокруг. Разом со всеми успевает говорить, сувениры раздаёт, на вопросы отвечает, с извозчиком спорит о достоинствах донских лошадей.

Я степенно, как и положено взрослому, подошёл… и взлетел в воздух! А потом ещё!

— Сикилявка! — меня опускают на землю, — Напружинь руку!

— Песса Израилевна! Кормить и гонять! — не отпуская напружиненный бицепс, говорит опекун истово закивавшей женщине, — Эка тощая оглобля! Правда, жилистый, этого не отнять. Хотя насчёт гонять, он и сам себя загоняет, но кормить, хоть бы и через клистир! А то знаю его привычки — не есть, как заучится иль заработается.

— А ты, — он поворачивается к Фире, — да никак ещё больше похорошела? Ну, не красней!

— Хая! — взмах могучей длани, — Поспрашивал по тому делу, вот!

Рубин, а в девичестве Коэн, благодарно принимает письмо, а дядя Гиляй не останавливается, такой себе смерч по двору закружился.