Отрочество (СИ)

Давеча даже и снилось, что сидим мы все в гостиной, на столе пышет жаром ведерный самовар, начищенный Татьяной до нестерпимого блеска. Горками на блюдах лежат сушки да баранки, заманчиво поблёскивает ложка в банке с черничным вареньем, и я уже потянулся было за добавкой.

Проснулся, так поверишь ли, вкус варенья на губах, и такая-то нега на душе, спокойствие безмятежное, что и не описать. Будто и в самом деле посидел с вами за чаепитием, такая умиротворенность и покой на душе.

Пишу тебе из Афин, где вот уже третий день, как живу у гостеприимнейшего Агапия Папаиоанну. Сей достойный муж работает маклером ради прокормления семьи, но душа его тянется к прекрасному. Нет, наверное, ни единого события, хоть толикой малой относящегося к греческой культуре, в котором мой гостеприимный хозяин не принял бы самого живого участия.

Добрейшей души человек, и большой греческий патриот, знающий едва ли не всех представителей культурной элиты Афин и едва ли не всей эллинской Ойкумены. Будучи исключительно уверенным в том, что я счастлив прикоснуться к частице великого наследия эллинов, он в совершеннейшем угаре таскает меня за собой, и знакомит, знакомит, знакомит…

Визитница моя совершенно распухла, и новые карточки складываю просто в шкатулочку, приобретённую специально ради этого. Их сотни, брат!

К стыду моему, имена и лица этих несомненно достойных личностей слились для меня к некое коллективное греческое бессознательное.

Время моё делится между визитами и знакомствами, с бормотанием положенных при сём слов, и экскурсиями. Ныне я совершенно убежден, что в Афинах каждый камень под ногами — исторический, и место ему в музее…»

Отложил перо в сторонку и размял кисти.

— Мы писали, мы писали, наши пальчики устали, — бормочу тихохонько, сжимая и разжимая кулаки. Зевок… и снова за письмо.

Писать могу только ночью, благо гостеприимный мой хозяин отдал мансарду в моё полное распоряжение. Жильё не самое комфортабельное, и в любой приличной гостинице я жил бы с большими удобствами, но не оценить навязанного мне гостеприимства я не могу.

День мой в Афинах начинается задолго до восхода солнца, а заканчивается заполночь. В пять утра Агапий уже нетерпеливо скребётся под дверью, расхаживает по лестнице и громко прокашливается.

Сытный завтрак, приготовленный сонной улыбчивой Зоей, и начинается бесконечный день, заполненный визитами, экскурсиями, посещениями музеев и библиотек, раскопок и прочих культурных мероприятий.

Интересно — необыкновенно, но необыкновенно же и устаю. Благо, уже с утра сяду на пароход, там и высплюсь.

«— Археологические раскопки идут не только в Афинах, но кажется, едва ли не по всей Элладе. Копают учёные мужи, копают крестьяне, копают сомнительные личности едва ли не со всего мира, и ведь находят!

Подобные археологические раскопки проходят ныне и в греческом языке. Просвещённые учёные мужи и отцы нации воссоздают греческий язык, опираясь на древние формы. Насколько новые формы греческого языка соответствуют старым, а насколько — представлениям учёных мужей, сказать сложно, но толика сомнений, и преизрядная, у меня имеется.

Национальная идентичность формируется буквально на глазах. Помимо древнегреческого языка, воссоздают и народные танцы, песни, обычаи. Опираются при этом на античные и византийские источники, обычно поверхностные и нередко весьма сомнительные.

Без тени смущения рассказывали мне новоявленные отцы нации, как восстанавливали они народные танцы и обычаи, полагаясь не столько даже на сомнительные источники, сколько на своё понимание истинно-эллинского. И учат ведь потом крестьян истинно-народным обычаям и танцам!

Насаждается и язык, а ведь в Греции есть целые области, заселённые если не славянами, то как минимум носителями эгейско-македонского языка[56]. И смущения — ни капли! Искренняя уверенность, что я — славянин, пойму и одобрю.

И ведь понимаю! Идёт формирование нации и государственности, а оно возможно только так — с кровью.

Понимаю, но ничуточки не оправдываю и тем паче не радуюсь. Когда же славянство перестанет быть питательным гумусом для других народов…»

Ещё несколько страниц, и я запечатываю письмо, зевая совершенно душераздирающе. Тянусь… и с нежностью гляжу на расстеленную постель, но нет!

«— Здравствуй, Фира…»

С утра я встал совершенно невыспавшийся и разбитый напрочь. Зевая с риском вывернуть челюсть, умылся и почистил зубы, радуясь отсутствующей по младости щетине.

Семейство Папаиоанну уже в гостиной, лица самые скорбные, едва ли не трагические. Они уже считают меня неотъемлемой частью своей семьи, и охотно усыновили бы, уматерили, или обженили на одной из девушек многочисленнейшего семейства.