Оцепенение

Она снова начинает рыдать. Встает и идет ко мне. Окровавленные подошвы прилипают к полу.

– Самуэль, что мы наделали?

Она крепко сжимает меня в объятиях.

– Мы выбросим его в море, – шепчу я ей на ухо.

Ракель застывает и выпускает меня из объятий.

– Ты с ума сошел? – шепчет она.

Хмурит лоб и обдумывает мое предложение.

– Нет, – отвечает она. – Мы не можем вот так просто его выбросить. Что, если кто-то его найдет?

– А что, если мы вывезем его подальше? У тебя же есть лодка.

Ракель качает головой и утирает слезу.

– В такую погоду?

Она поворачивается к окну, за которым сплошной стеной льет дождь и грохочет гром.

– К тому же, – бормочет она, – с лодкой что-то не так. Мотор все время глохнет. Ничего не выйдет. Представляешь, что будет, если у нас заглохнет мотор с трупом на борту.

Она кивает в сторону Игоря и прижимает руку ко рту так, словно ее тошнит.

Я толкаю садовую тачку по узкой тропинке. Ракель идет впереди, показывая дорогу.

Дождь хлещет по затылку, раскаты грома оглушают. Голова раскалывается от боли. Нос распух и стал размером с воздушный шар. Меня тошнит, но я продолжаю идти, не хочу подвести Ракель.

Думаю, что с погодой нам все-таки повезло, меньше шансов с кем-то столкнуться.

Тело Игоря накрыто покрывалом, но одна рука торчит наружу.

Просто трэш.

Мы убили человека, хоть это и была самооборона. И человек этот просто монстр, настоящий подонок, который убил бы меня и глазом не моргнув.

Но убийство остается убийством. Уму непостижимо, как Игорь, который только что бил меня головой об пол, как маньяк, теперь лежит в садовой тачке под клетчатым покрывалом.

От этих мыслей меня снова тошнит. Я закрываю глаза Останавливаюсь и хватаюсь за дерево, чтобы не упасть.

Ракель оборачивается и с тревогой смотрит на меня.

– Идем! – говорит она и оглядывается по сторонам.

Я сжимаю ручки тачки и продолжаю. Считаю шаги по старой привычке.

Мы идем вдоль дороги и потом поднимаемся на холм – сто сорок семь шагов. Затем сворачиваем налево к пустырю – сто девяносто семь.

Мокрое платье Ракель облепило спину, так что видно контуры лифчика.

Двести десять.

Она поворачивается.

– Сюда! – показывает она тропинку между кустов.

Я вижу развалины здания, поросшие травой и кустарником.

Она ждет меня.

Я толкаю тележку с удвоенной силой. Останавливаюсь рядом с ней.

Двести пятьдесят.

– Тут была старая лакокрасочная фабрика, – говорит она, показывая на развалины. – Закрылась пятьдесят лет назад, но земля отравлена, и коммуна никак не может договориться с государством, кто оплатит санацию. Вот почему на острове так мало домов. Никто не хочет строить на загрязненной территории. Это развалины цеха.

Я оглядываюсь по сторонам.

Рядом с развалинами виднеется колодец и гора камней, поросших вьюном.

– Никто… – Голос Ракель заглушает раскат грома. – Никто сюда не приходит, – повторяет она. – Никто.

Темные глаза серьезно смотрят на меня, и я снова думаю о маме.

И тут я вспоминаю, что договорился встретиться с ней в Стувшере. Это было час назад. Она, наверное, ждала меня там под дождем, расстроилась, разозлилась. Я снова ее разочаровал.

Как всегда.

Ракель показывает на старый колодец.

– Тут, – говорит она.

Подходит к колодцу и хватается за ржавую крышку.

– Поможешь мне? – спрашивает она.

Манфред

Вечер.

Гроза кончилась, но дождь продолжает идти стеной. От еще теплого асфальта поднимается пар. Небо темное. Воздух, проникающий в приоткрытое окно в конференц-зале, влажный и напитанный ароматами лета. Вдалеке раздается противное пиканье автомобильной сигнализации, сработавшей на грозу.

Я поднимаюсь, подхожу к окну и закрываю его. Поправляю бабочку, которую ношу по настроению, сегодня она шелковая в горошек – точь-в-точь как у Черчилля.

Думаю об Афсанех, которой пришлось обедать одной в праздник, хотя я обещал вернуться пораньше. Думаю об Альбе, Александре и Стелле, которым я не успел позвонить. И о моих коллегах. Как и я, они все мечтают попасть домой. У всех нас есть близкие, которые ждут нас, чтобы вместе отметить самый шведский праздник из всех.

Малин сидит, опершись локтями о стол. Пытается сохранять бодрость, но видно, что она устала. Дайте стоит перед доской с руками в карманах старомодных джинсов.

Малин потягивается.

– Улле Берг, – говорит она, показывая на фото, прикрепленное магнитиками к доске, и утирает пот со лба. – Прозвище – Бульдог. Тридцать один год. Прописан в Флемингсберге к югу от Стокгольма. Осужден за тяжкие телесные повреждения и домашнее насилие. Отсидел восемнадцать месяцев, вышел на свободу год назад.

– Расскажи подробнее о преступлениях, – прошу я, массируя больное колено.

– Драка на празднике в Тумбе. Берг нанес несколько ударов хозяину вечеринки в голову невскрытой банкой пива. Хозяину нанесли три шва на бровь, губа разбита. Драка, судя по всему, по пьяни. А вот с женщиной… – Малин моргает. – Тут все гораздо хуже. Он жестоко избивал свою бывшую подругу. В результате та ослепла на один глаз. Несмотря на запрет приближаться к бывшей, он разбил ее машину. Настоящая свинья.