Отщепенец

Папа сел на крыльцо. Не сел, упал. Шлепнулся на тощие ягодицы — всей радости, что падать было невысоко, при его-то росте. Встречать Тумидуса карлик вышел в цветастой пижамной куртке, но без штанов. Голые, худые, высохшие как палки ноги антиса смешно торчали над краем крыльца. Голени темнели синяками и струпьями по краям плохо заживших ссадин. Чувствовалось, что в последнее время Лусэро Шанвури редко взлетал, зато часто падал.

— Чем он занят? — спросил Папа.

И сам себе ответил:

— Ну да, конечно. Он гоняется за этим придурком.

— За каким придурком? — опешил военный трибун.

— За этим. Ты что, не в курсе?

Тумидус обиделся:

— Я в курсе. Я не знал, что он придурок, — разговор о гипотетическом беглеце, нападающем на корабли, складывался всё хуже и хуже. — Я думал, он антис-псих. Антис-брамайн. Вероятно, антис-ребёнок…

— Одним словом, придурок, — карлик вздохнул. — Ты Кешаба видел? Тоже придурок, мозги набекрень. И не спорь со мной!

— Я и не спорю.

— Жалко, что я умираю. Я бы отправился на охоту вместо Кешаба. В крайнем случае, вместе с Кешабом…

— Куда это ты бы отправился? — проклятое «я умираю» билось в ушах военного трибуна. Торчало кляпом в глотке, мешало слушать и говорить. — Так бы Кешаб тебя и взял в компанию! Он сказал, это только их дело…

— Да, это дело антисов. Наше дело.

— Болван!

Нехорошо так называть умирающего. Некрасиво. Орать на умирающего и вовсе скверно. Но Тумидус не мог сдержаться:

— Каких ещё антисов?

Он сорвал фуражку, ударил кулаком внутрь, словно там была голова врага:

— Брамайнов! Кешаб так и сказал на Совете: «Это дело брамайнов!» Пусть, мол, никто другой даже не суётся…

— А что Рахиль? Она стерпела?

— Рахиль? Рахиль возразила, что дело общее, так он ей чуть в глотку не вцепился.

Папа дернул щекой. Облизал воспалённые губы:

— И Рахиль прислала тебя ко мне. От имени Совета антисов. Они не знают, что делать, и рискнули потревожить меня. Ну да, в другой ситуации они никогда бы…

Вот, напрягся Тумидус. Вот мы и добрались до главного.

— Нет, Папа, — глотку забили кляпом. Рот зашили суровыми нитками. Язык выдрали клещами. Военный трибун говорил, как толкал в гору неподъёмный камень: — Они категорически запретили мне тревожить тебя. Я, старый ты дурачина, здесь по собственной воле, вопреки мнению Совета. Когда они узнают о моей инициативе, они открутят мне голову. Они добрые, понимающие гуманисты, они сочувствуют и входят в положение. А я — злобный помпилианец, волк-рабовладелец. Я единственный, кто даже мёртвого поднимет, если это будет надо.

— Ай, молодец!

Папа запрыгал на заднице. Заколотил пятками по крыльцу:

— Бвана! Злобный бвана!

— Злобней всех! — откликнулся хор жён и детворы.

— Жестокий бвана!

— Палач! — ликовал хор. — Мучитель! Трупоед!

— Я не ошибся в тебе!

— Любимец Папы! Лучше всех!

— Хух, йух, йух!

— Значит, вопреки мнению? Хо-хо!

— Вопреки.

— Ай, умм, о-о-о!

— Значит, Рахиль идёт к чертям? Нейрам к чертям? Кешаб…

Папа замолчал. Повторил хриплым шёпотом:

— Значит, Кешаб не придёт ко мне на проводы? Только Рахиль и Думиса М’беки? Из антисов только Рахиль и молодой М’беки?! Нейрама я не приглашал, мы никогда не были с ним близки…

Тумидус вздрогнул. В бормотании карлика ему почудился страх. Ужас. Паника. Всё то, чему не было места рядом с Лусэро Шанвури в течение его долгой и насыщенной жизни. Жёны и дети продолжали плясать, распевая гимн, но вокруг крыльца образовался круг, нет, пузырь, кокон, откуда злые демоны выкачали весь воздух. Я задохнусь, подумал военный трибун. Мне нечем дышать. А дышать его страхом я не могу, нет.

— Кешаб не придёт, — раз за разом повторял Папа. Казалось, он приучает себя к мысли о крахе, катастрофе, провале архиважнейшего дела, вопроса жизни и смерти. — Кешаб сдурел, Кешаб бегает за придурком. Злюка Кешаб не придёт, не придёт…

— Папа уходит от нас, ой, вау, ой!

Да, уходит Папа!
Встань, будем петь ему всей душой, ой, вау, ой!
Петь будем: «Кыш отсюда!»

— Кешаб не придёт… Надо звать Нейрама. Великий Джа! Они вдвоём не удержат! Они не смогут, им не хватит сил…

— Кого не удержат?

— Меня!

Папа Лусэро выкрикнул это с таким отчаянием, что Тумидус похолодел. Плохо понимая, что делает, даже не догадываясь, откуда, из каких недр волчьей души взялся этот нелепый порыв, военный трибун обхватил карлика обеими руками, прижал к себе, спрятал в объятиях от горестей Ойкумены, словно отец, защищающий ребёнка. Если говорить о возрасте, это помпилианец годился киттянскому лидер-антису в сыновья, а может, во внуки, но сейчас время приобрело новое измерение: кто сильней, тот и старше.

— Вот, я тебя держу. Не бойся, я держу тебя…

Он же плачет, вдруг понял Тумидус.

— Держишь, да, — пробормотал Папа срывающимся голосом. — Дружище, ты держишь меня здесь. А они… Им придётся держать меня там. Думаешь, почему я не пригласил на проводы весь твой коллант? В полном составе?

Тумидус пожал плечами:

— Ты звал только своих. Близких. Тех, кого хотел.