Отщепенец

«Атом всегда жив и всегда счастлив, несмотря на абсолютно громадные промежутки небытия. А так как воплощения неизбежны, они сливаются в одну субъективно-непрерывную прекрасную и нескончаемую жизнь. Вычисление показывает, что в среднем надо сотни миллионов лет, чтобы он снова воплотился. Это время проходит для атома, как нуль. Его субъективно нет. Значит, смерть прекращает все страдания и дает субъективно немедленное счастье».

Константин Челковцев, «Грезы о земле и небе»

— Папа уходит от нас, хух, йух, йух!
Да, уходит Папа!
Сердцем своим мы возносим его, хух, йух, йух!
Да, возносим и пляшем!

Во дворе частного дома, где проживал Лусэро Шанвури, царил настоящий бедлам. Многочисленные жёны хозяина дома — голые по пояс, в юбочках из пальмовых листьев, с цветочными гирляндами на шеях, с перьями белой цапли и птицы гуйя в волосах — плясали некий танец, настолько же дикий, насколько и захватывающий. Тряслись груди, полные и обвисшие. Пот тёк по телам, упругим и дряблым. Дробно топали ноги, гладкие и высохшие от возраста, оплетённые синими змеями вен.

— Никто не будет нас больше бить,
Таскать за волосы, да,
Никто не будет нас бить рукой,

Никакой ублюдок не будет!

Пахло спиртным. Очень сильно пахло спиртным. Кажется, пахло и от детей: орды малышни и подростков танцевали за компанию с матерями, сестрами, тётками, бабушками. Били в бубны, стучали маракасами. Горланили сорванными голосами:

— Папа уходит от нас, хух, йух, йух!
Да, уходит Папа!
Встань, будем петь ему хвалу, хух, йух, йух!
Да, хвалу во всю глотку!

Оглохнув от воплей, ослепнув от бликов солнца на потных телах, чувствуя себя лишним, комиком на похоронах, или скорее могильщиком на свадьбе, Гай Октавиан Тумидус хотел сбежать — и не мог. Поручение, которое привело военного трибуна в дом Папы Лусэро — антиса, собравшегося в последний полёт — было такого свойства, что разверзнись земля под ногами одуревших жён, и землетрясение не остановило бы помпилианца.

Скорбная маска, подумал Тумидус. Скорбь на моём лице. Надо срочно вернуть скорбь обратно. Неловко идти к умирающему с челюстью, отвалившейся до самой земли. Опять же, нам надо поговорить, а как говорить с такой-то челюстью?

— Никто не будет нас больше бить,
Пинать по заднице, да,

Никто не будет нас бить ногой,
Никакой ублюдок не будет!

Тумидуса заметили:

— Бвана!

— Белый бвана! Белее снега!

— Жадный бвана! Жаднее Папы!

— Военный бвана! Военней танка!

— Куум! Куум!

— Ку-у-у-у-ммм!!!

Окружили. Прижались. Втащили в круг:

— Папа уходит от нас, ай, умм, о-о-о!
Йе-е, уходит Папа!
Кого нам страшиться теперь, ай, умм, о-о-о?
Некого нам страшиться!

— Брысь отсюда!

На крыльце стоял Папа Лусэро. Карлик выглядел плохо: кожа цвета золы, морщины словно резцом навели. Слепой, он и стоял как слепой. Если обычно два перепелиных, сваренных вкрутую яйца, что белели в Папиных глазницах, воспринимались окружающими как очередное издевательство карлика — так легко и уверенно он двигался — то сейчас Папа левой рукой держался за косяк двери, а правой щупал воздух перед собой.

Впрочем, это тоже могло быть очередным издевательством.

— Брысь, — согласился Тумидус, вырываясь из цепких рук женщин и детей. — Отпустите меня, живо!

И добавил, кивком указав на Папу:

— Слышали?

— Это я тебе, — пояснил Папа, ответным кивком указав на военного трибуна. — Я тебя на когда приглашал? А ты когда явился? Брысь, говорю! Сгинь! Все придут, тогда и ты приходи. А пока что мы сами, по-семейному…

— Все не придут, — брякнул Тумидус. — В смысле, придут, но не все.

Это я молодец, отметил он. Это по-нашему, по-солдатски. Бряк, и наповал. А я, дурак, ещё прикидывал, как бы половчее озвучить скользкую тему. Озвучил, дипломат хренов.

— Кто не придёт?

— Кешаб.

— Злюка Кешаб?

— Да.

— Не придёт ко мне на проводы?

— Да.

— Почему?

— Он занят.