Отщепенка (СИ)

Когда началась эта протестная волна, мечты об анархическом будущем стали моим спасением. В какой-то момент я возненавидела всех правителей мира — даже трижды просвещённый демократ казался мне пастухом, погоняющим овец. На основе «Государственности и анархии» я продолжала строить теорию о всеобщем равенстве, вопреки осознанию, что для этого понадобятся столетия. В своих грёзах я вразумляла людей подозрительно легко, представляя себя чуть ли не новой Эммой Гольдман.

В итоге мой порыв вылился в полную наивности тираду. Остальные абитуриенты всё смотрели на меня с недоумением, а потом дружно залились смехом, когда охрана кинулась отрывать меня от кафедры.

Стыдно было не за свои слова, а за то, что никто меня не поддержал. Отрёкся даже Совушка, мой давнишний друг детства. Во время ночных «одеяльных шалашей» он с заразительной горячностью клеймил Головецкого и дегенератов-министров. Понятное дело, я обрадовалась, когда Совушка решил подать документы на тот же факультет, а вышло, что верный друг в нужный момент смолчал в тряпочку, со льстивой улыбкой принял студбилет из рук декана и залился соловьём, какая честь для него здесь учиться. Когда меня стащили со сцены, я с ненавистью посмотрела на треклятую электронную карту в его сарделечных пальцах. Дала бы треклятым билетиком Совушке хорошего леща, кабы дотянулась.

А дальше всё разворачивалось ещё стремительнее: дома, пока маман кричала мне про «позор», «не отмыться», и «сволочную тварь», я в исступлении потрошила шкафы и наспех собирала вещи. Напоследок отрезала свои тонкие хвостики, а когда добежала до ближайшего торгового центра, купила баллончик фиолетовой краски и в туалете распылила его на свой новый причесон. Люблю фиолетовый — в нём сам космос. Мелкой я рисовала баклажановых котов на тестах у психологички, а та говорила маман, что я ментально нестабильна. Видимо, так и есть.

***

Утро начинается плохо, пусть даже солнце симпатично разливается персиковым соком по выстеленным облакам. Эраст не пойми когда прихватил у меня зарядку от планшетки, и теперь я очень жалею, что не отобрала у него слепок с моей номерной карты. Наспех натягиваю комбинезон и чешу к соседской двери, которая, о чудо, открыта. Безалаберное, однако, поведение для человека, наворотившего столько делов.

Гарсоньерка Эраста просторнее моего номера, да и панорамный вид здесь более захватывающий. Разве что стёкла стабильно в грязевых потёках. Надеюсь, когда хозяина это наконец разозлит, он не отберёт у меня стеклочист.

Зарядка обнаруживается на журнальном столике (где вместо журналов исправно выстроены бутылки), Эраст — в отключке на диване. Выглядит ужасно: залёгшие под глазами синяки просто огромные, волосы вьющейся проволокой выбились из неряшливо завязанного хвоста. Я вздыхаю с ненужной обречённостью. Одно хорошо, ему сегодня будет так хреново, что точно не вспомнит о пропаже из квартиры моей! зарядки.

Зачем-то сажусь на крохотный красный пуф и в который раз глазею на спящего Эраста. Смешно. Я словно подхожу вплотную к клетке с тигром ради ребяческого риска.

Лицо хоть и заплывшее, но расслабленное. Ресницы чуть дрожат, слабое дыхание через сухие губы. Кто-то говорил мне, что алкоголики храпят мощными децибелами, но Эраст во сне на удивление тихий. Исключительно во сне, сукин сын.

По злой насмешке судьбы именно его надо благодарить за то, что живу в гостиничном номере, а не в коробке из-под телевизора. Знала бы я тогда, что это первоначальное великодушие обернётся мне похеренными нервами.

***

Всё началось с дедули. С покоцаной бородой, закутанного в затрапезные трямочки. От его голых костлявых ног, покрытых струпьями, я сразу отвела глаза, отступила к дверям гипермаркета и стыдливо потянулась за наушниками. Первым порывом было притвориться глухой, врубив оркестровую музыку Уильямса, пройти мимо, опустив взгляд. Дедуля стоял ко мне боком и, заунывно клокоча молитву, тянул жёлтую руку к проходящим мимо. На притвору никак не тянул, от чего вдвойне пробирало.

В центре Столицы он не простоял бы так и минуты — центр у нас чистенький-гладенький. Другое дело окраина — за змеистой эстакадой раскидана куча обветшалых блоков, разменявших седьмой-восьмой десяток. Оттуда, очевидно, и притопал к гипермаркету этот представитель нищенского пролетариата.

Понятное дело, ему не подавали, даже не из-за скупости — налички у людей почти не водилось. Оплачивать всё касанием карты стало куда сподручнее, а до инфляции закономерно — рукой подать. Кредитки у дедули точно не водилось, а если б и была — кому в удовольствие возиться несколько минут с переводом и вдыхать экстракт смердящих трямочек?

Припомнились слова Бакунина о тупоумном мужике, что «умрёт, но не взбунтуется». Пересилив себя, я вновь взглянула на желтушные костлявые ноги. Меня хватило на то, чтобы открыть пакет с покупками и, дойдя до дедули на негнущихся ногах, протянуть тому кусок сыра. Сыр был с кусочками арахиса, и, уже поднимаясь на мост, я представила, как у дедули раздувает лошадиное лицо и, отёчный, он загибается у цветастых тележек.