Оцифрованная душа

В клеенчатой кошелке ноты,

Уроки музыки со мной.

Расстроенное пианино,

Мученья с левою рукой

И вальс Шопена, середина,

Как взрыв, в квартире городской.

Подарки, буриме, шарады –

Я помню каждое словцо,

Все зоосады, маскарады,

Ее армянское кольцо…

И только альт при мне ни разу

Не покидал родной футляр.

Веселость, словно по заказу,

Не всем дается, видно, в дар.

Журналист

Сын белошвейки, зять Генсека,

Толстяк с прожилками на лбу.

Он испытал и нежность века,

И клекот у него в зобу.

Судьба, капризная, как ветер,

Его над всеми вознесла

И вскоре, словно не заметив,

Как крошку, сдула со стола.

Лишила имени и слова,

Швырнула в общий коридор,

Где нос его, как у больного,

Стал красной губкой в точках пор.

Он тридцать лет сидел в опале,

Писал про птичек и про лес,

Швырял, как некогда, в запале

Бумаги с поводом и без.,

И прятал кофе в дальний ящик

От насмехавшихся коллег…

И умер. Как ненастоящий,

Хоть и великий человек.

Бабушка

Всего важней на свете слово.

Она, у жизни на краю,

Заговорив по-польски, снова

Вернулась в молодость свою.

Что ей московский говор медный?

Она надменно и всерьез

Все повторяла «вшистко едно»¹

В ответ на каждый мой вопрос.

Ей звуков цоканье шипящих

Милее аканья, длиннот

Вдруг стало… Пани настоящей

Ушла от нас она в тот год.

Но прежде – шляпку из соломы

Велела к лету мне купить

И не ходить в халате дома,

Ликеры вместо водки пить,

И никогда не ставить локти

На стол, особенно в гостях,

Ни губы не кусать, ни ногти

При самых горестных вестях.

Не «петь котом», не «выть белугой»,

Не «ржать кобылой» на весь дом –

Лишь в этом случае округой

Ценима буду, хоть с трудом.

Куда мне до ее традиций

И муфты с мехом кенгуру?

Все говорила: «Погодите,

Вот вспомните, когда помру!».

Харон

Могильщик, наш Харон беспечный,

Спасибо, что напомнил вновь

О смысле жизни быстротечной,

Где смерть вернее, чем любовь.

Останови свою телегу

И выпей за помин души

Всех тех, кто по траве и снегу

Неслышно бродит тут в тиши.

Ты охраняешь город мертвых

И провожаешь новичков,

Ты сам – из битых и из тертых,

Из подмосковных мужичков.

Но при покойниках столичных

Ты служишь уж не первый год

И строго требуешь наличных

От тех, кто возле гроба ждет.

Тащись, Харон, в своей телеге,

Мурлыкай песенку под нос,

Ты при харчах и при ночлеге –

Какой еще с Харона спрос?

А там, на берегу на дальнем

Все, кто недавно был любим,

Кто век безумный и печальный

Покинул, не простившись с ним.

Плач по Беларуси

Тень Чернобыля

С белорусских полей смертоносная пыль долетает

До меня, горожанки, живущей в далекой Москве,

И все чаще родня в Могилеве и Гомеле ставит

Поминальный свой борщ. И скатерку кладет на траве.

Помню, тетка моя новый дом, торопясь, обживала,

Шила шторы на окна, сажала у дома цветы,

В огурцы и клубнику молитвенно счетчик совала

И вздыхала легко, убедившись, что страхи пусты.

В то же лето она и легла в белорусский песчаник.

Оказалось, что знала о страшной болезни уж год уж год.

Лейкемия ее сторожила, как верный охранник,

А потом проводила туда, где не знают забот.

Что ее погубило? Земля ли, вода или ветер?

Не узнаем теперь, да и в этом ли главная суть…

Белорусских детей, ее внуков, живущих на свете,

Эта страшная пыль не смогла бы в себя затянуть.

Ведь и так синеглазых старух потемневшие лики

И похмельные лица когда-то лихих мужиков,

Возле хат, искаженных, как рты, в неуслышанном крике,

Не сулят той земле возрождения на стыке веков.

Но не смеет она стать навеки пустыней убогой,

Если выросло здесь и легло в нее столько людей.

За детей белорусских прошу

Беспощадного Бога.

И за всех, кто остался в земле белорусской моей.

Родовое древо

Далеко в лесах дремучих

Это дерево стоит,

На ветвях его могучих

Свет немеркнущий горит.

Души, хрупкие, как песни,

Всей большой родни моей

Там, в болотистом Полесье,

Прячет Древо меж ветвей…

Наше древо родовое,

Тайны ревностно храни.

Ведь покуда ты живое –

Не изжить моей родни.

Шутливые стихи

Муза

Я сидела и ногти кусала

У покрытого снегом пруда.

Где ж ты, Муза, неужто «зассала»,

Не вернешься ко мне никогда?

Дескать, не фиг писать про пустое,

Про политику и про Собчак…

Мол, теперь ни гроша я не стою,

Даже пенсия – сущий пустяк.

Вдруг я вижу: стоит моя Муза

С грузом прожитых лет на лице,

В пуховик завернувшись кургузый,

На широком крыльце МФЦ.

«Ты когда-то писала про грозы,

Про томленье любовное, блин,

Напиши-ка попробуй – про слезы

Нищеты средь родимых равнин.

Про копеечных пенсий убогость,

Про безжалостной старости боль…»

Я простила ей грубость и строгость

И тихонько сказала: «Изволь!».

В зеркалах

В магазине шикарном

Не смогла удержаться:

В зеркалах его парных

Начала отражаться.

Здесь – обычная тетка,

Там – роскошная баба,

Здесь – тоща, как селедка,

Там – раздута, как жаба.

Справа – жалкая бедность,

Слева – пошлость и ушлость,

Там – убогость и бледность,

Здесь – богатство и ужас.

И какое мне боле

Отраженье пристало,

Я. как двоечник в школе.

Безуспешно гадала.

Там – людское участье,

Здесь– всеобщая зависть.

Справа – рвешься на части,

Слева – водишь всех за нос.

Отраженье разбить бы –

Да стекло здесь не бьется.

Эх, такое купить бы -

Только не продается.

Телепатка

Через стену видят люди.