Отсрочка

Бородач продолжал кричать голосом культурным и усталым, голосом богача; и у Мориса вдруг возникло неприятное ощущение, что все это было каким-то фарсом. Он огляделся, и радость его улетучилась: виноваты все, они не делали того, что должны были делать. На митингах, когда какой-нибудь тип начинает горланить всякую ерунду, толпа набрасывается на него, сметает, сначала видны его поднятые руки, а потом и вовсе ничего. Вместо этого товарищи отступили, образовали вокруг бородача пустоту; молодая женщина с любопытством смотрела на него, она отпустила руку своего мужчины, парни отворачивались, с фальшивым видом они притворялись, будто ничего не слышат.

— Долой войну! — снова крикнул бородач. Странное чувство неловкости овладело Морисом: это солнце, этот тип, одиноко выкрикивающий свое, все эти молчаливые люди, понурившие головы… Неловкость переросла в тревогу; он плечом раздвинул толпу и направился к входу в здание вокзала, к настоящим товарищам, которые поднимали кулаки под флагами. Бульвар Монпарнас был пустынным. Воскресенье. На террасе «Купола» ели пять или шесть человек; торговка галстуками стояла на пороге своей лавки; на втором этаже дома номер девяносто девять, над кафе «Космос» мужчина без пиджака появился в окне и облокотился о балюстраду. Мобер и Тереза испустили радостный крик: еще одна! Там, там, на стене между «Куполом» и аптекой висел большой желтый плакат, еще влажный, с красной рамкой, «Француз». Мобер бросился, втянув шею в плечи, головой вперед. Тереза следовала за ним, она радовалась, как безумная: они уже разорвали шесть таких плакатов на глазах у перепуганных добрых буржуа, было здорово иметь молодого и крепкого защитника, хорошо сложенного и знающего, чего он хочет.

— Мерзость! — воскликнул Мобер.

Он осмотрелся; рядом остановилась маленькая девочка лет десяти, она смотрела на них, играя косичками; Мобер очень громко повторил:

— Мерзость!

Тереза громким голосом сказала ему в спину:

— Как правительство допускает, чтобы вывешивалась подобная мерзость?

Торговка галстуками не ответила: это была толстая сонная женщина, рассеянная профессиональная улыбка застыла на ее щекастом лице.

Француз!

Немецкие требования неприемлемы. Мы сделали все, чтобы сохранить Мир, но никто не может требовать, чтобы Франция отказалась от своих обязательств и согласилась стать нацией второго сорта. Если мы сегодня предадим чехов, завтра Гитлер потребует Эльзас…

Мобер схватил плакат за край и оторвал, точно ломтик утки, длинную полоску желтой бумаги. Тереза взяла плакат за правый угол, потянула, остался большой кусок:

Чтобы Франция и согласилась нацией

Если мы предадим

На стене осталась желтая неровная звезда; Мобер отошел на шаг, чтобы посмотреть на свою работу; желтая звезда с безобидными разорванными словами. Тереза улыбнулась и посмотрела на свои руки в перчатках, на них остался обрывок плаката, тонкая кожура, приклеившаяся к правой перчатке: «Мир…», она потерла большой палец об указательный, и маленькая желтая кожица свернулась в шарик, высохла, скатываясь, стала твердой, как булавочная головка. Тереза разжала пальцы, и шарик упал, она наслаждалась ощущением собственной силы.