Оттаявшее время, или Искушение свободой

Рентген повторили, результат показал рак костей в прогрессивной стадии. Маму выписали из больницы через десять дней, рентгеновские плёнки на руки не выдали — не положено, должны пойти в архив. Помог семейный «блат», благодаря другу-хирургу, снимки просмотрели ещё раз, и выяснилось, что они принадлежат другому больному: перепутали фамилию. Диагноз был ошибочным, но боли в ноге не прекращались, хотя все врачи, и даже «семейный», утверждали, что операция прошла хорошо.

За время, что мама лежала в ленинградской больнице, мы похоронили Нину Алексеевну на русском кладбище Сан-Женевьев де Буа. Дни переходили в недели ожидания, и, казалось, что кошмар непредвиденности событий не имеет конца. Трудно сейчас вспомнить, как мы действовали изо дня в день, но решения приходилось принимать интуитивно и, по возможности, обдуманно, но чувство полного бессилия и что это конец всему — было для нас очевидно! Мы думали дождаться возвращения мамы из больницы и поговорить с ней по телефону. А в Париже навели справки, выяснилось, что подобная операция при хорошем исходе восстанавливает человека и его способность ходить на пятый день, а через десять дней при занятиях со специалистом — уже самостоятельное передвижение с костылями. Ни о каком «гвозде», соединяющем кости, парижские врачи не слыхали, здесь ставили пластиковый протез. Приговор «фронтового хирурга» в больнице им. В.И. Ленина звучал угрожающе.

Наконец, маму привезли домой, и телефон ожил. Выяснилось, что нога болит, и очень сильно, что у неё температура, но она старается делать массажи, гимнастику и не лежать на месте, что ей помогают мои подруги, что отец постоянно мечется, что Ивана она не отдала в Киев. Более того, она сказала, что как только у неё сойдёт боль, то немедленно займётся визой и билетами и, что ни в коем случае не желает моего приезда.

Времени в запасе было очень мало, продлевать паспорт, было невозможно, его можно было только сдать в ОВИР и всё начать с начала, а для получения визы необходимо было физическое передвижение, единственный человек, кто мог всё это сделать, был мой отец. Но он не хотел! Нашей с Никитой задачей было уговорить отца помочь ей.

Сопротивление с его стороны нарастало с каждым моим телефонным разговором, все мои доводы о невозможности приезда в Ленинград натыкались на скандал и оскорбления: «Я никуда не буду ходить, ни о какой визе сейчас не может идти и речи! Твоя мать сошла с ума, хочет лететь к тебе в Париж. Если у тебя есть сердце и ты любишь её, то должна сама быть здесь, рядом. Прекрати мне давать советы, что я должен делать. Я устал, у меня нет денег, а ты мне говоришь, что твою мать вылечат в Париже. Нужно, чтобы она долетела до этого Парижа, а для этого необходимо специальное разрешение на транспортировку в нынешнем её состоянии. Кто будет всем этим заниматься? Уж не ты ли, а, может быть, Никита? Приезжайте!»

В какой-то момент мне удалось его успокоить и убедить в невозможности моего приезда. Главным доводом стала моя «беременность» и состояние Никиты и Игоря Александровича после кончины Нины Алексеевны. Ситуация возникала тупиковая. Видимо, по всему раскладу она стала тупиковой и для «николая ивановича». Роковые совпадения и непредвиденность ситуации с обеих сторон выводили её из «неписаного сценария». Вечный вопрос «Что делать?» вверг «их» в такую же растерянность, чашечки весов зависли на отметке равновесия. Какая песчинка перевесит? Всё в руках Божиих.

Это психологическое затишье с перетягиванием каната длилось недели две. Господь услышал наши молитвы! И настал всё-таки день, когда отец поехал во французское консульство, потом покупал билеты и доставал справку от врачей для транспорта. Мама с Иваном должны были сесть в самолёт седьмого ноября, в день рождения моего отца. Когда-то он сам уезжал в Женеву в этот день!

Состояние его к моменту отъезда мамы и Ивана напоминало клиническое сумасшествие. Он стал собирать чемоданы в дорогу, и тут началось нечто ужасающее. Отец выгребал вещи из шкафов, сваливал в кучи и выносил всё это на помойку. Костры, которые он зажигал во дворе, курились до утра, и отвратительно пахло бумагой, жжёными тряпками и кожей. Некоторые вещи он раскладывал на цветочных клумбах, прохожие в недоумении останавливались, видели новые красивые вещи и, в конце концов, брали их себе.

Бедный Иван жался в страхе к больной бабушке, которая была бессильна, прикована к постели и находилась в полной власти отца. Каждый день мучительного ожидания превращался для меня в нечто похожее на ожидание смертной казни: а вдруг в последний момент её перенесут, отменят или заменят на пожизненное заключение!

День приезда настал. В аэропорт нас повёз Степан Татищев. Дорогой, любимый всеми Степан! Как мало о нём вспоминают после его кончины, а ведь его имя должно быть вписано золотыми буквами в списки настоящих борцов против советской власти. Сколько ценнейших рукописей им было вывезено на Запад в самые страшные годы, и скольким людям он помог…