Оттаявшее время, или Искушение свободой

— Мама лежит в прекрасной больнице им. Ленина, на завтра назначена операция. Ты можешь позвонить мне в конце дня. А вообще, советую тебе как можно быстрее подумать о приезде. Ведь Нина Алексеевна не одна, рядом её муж, Никита… — отец продолжал, что-то говорить, но я ничего не понимала, я не могла ничего ему ответить, я не могла даже плакать. Шок, столбняк, потом страшный озноб; меня колотит, словно в припадке падучей, я в Париже одна, Никита в Африке, скоро опять идти в больницу, мне нужно немедленно что-то предпринять. Но кто даст совет? Кто даст мудрый совет!?

К вечеру мне позвонили из больницы и попросили немедленно придти. Было около девяти часов вечера, совсем светло, конец сентября и уже холодно. Вероятно, у меня поднялась температура, так как меня знобило.

Вошла в палату, вижу вокруг Нины Алексеевны хлопочут три врача, сёстры, лица взволнованные. Одна из них укрепляет на штативе мешочек с кровью, втыкает иглу в руку Нины Алексеевны, говорит, что это уже второе переливание.

— Ксения они меня замучили. Рука тяжёлая, не ту кровь они мне вливают… я чувствую, что не моя это кровь. Нехорошо мне от неё. Дышать трудно, — Нина Алексеевна говорит с трудом, за день с ней произошла большая перемена. Её маленькая фигура, в груде проводов и кислородных подушек, словно растаяла, съежилась.

— Сядь рядом, расскажи что происходит. Ты собиралась звонить в Ленинград? Как они? А где Никита? Что слышно от него?

Я не могла рассказать Нине Алексеевне о случившемся. Нельзя, чтобы эта женщина, которая всю жизнь прожила ожиданием и страхом за мужа и сына, ещё и сейчас страдала.

— Хотите посмотреть телевизор? — я пыталась держаться как можно спокойнее. Как изменилось её лицо… В голосе — кротость, обычная ворчливость на сестёр сменилась покорностью.

— Нет, сядь рядом, дай твою руку. Хорошо, что сегодня будешь ночевать ты, — прошептала, задыхаясь, Нина Алексеевна. Она закрыла глаза, я взяла её руку в свою и стала гладить: может быть, она заснёт. Сёстры суетились вокруг, а я прилегла рядом, взяла книгу, но мне не читалось. Голова кипела, я рисовала страшные картины моего возвращения в Ленинград, операцию мамы, поездку в Киев за Иваном; может быть, суд с лишением меня материнских прав, безумные разговоры с отцом, «николай ивановичем» и полную неясность нашей дальнейшей жизни с Никитой. Около двух часов ночи я задремала и всё слышала тяжёлое дыхание Нины Алексеевны.

Проснулась я от тишины, открыла глаза и увидела белую ширму, отделявшую меня от кровати Нины Алексеевны. Что-то произошло, а, может быть, она заснула, и сестры, чтобы не тревожить её, поставили эту загородку? Но потом я услышала приглушённые голоса сестёр, пришёл врач, я встала, и все они испуганно посмотрели на меня. Нина Алексеевна больше не дышала, она скончалась.

Все вышли из комнаты, и я могла остаться на некоторое время одна с Ниной Алексеевной: прощание.

Было четыре часа утра, я медленно брела домой. Мне предстояло сообщить Игорю Александровичу о смерти. Но не сразу, лучше подождать девяти часов, чтобы не напугать; потом отослать телеграмму Никите в Африку. Прошли сутки — случилось два несчастья.

* * *

В одной из «лучших» больниц Ленинграда «им. В.И. Ленина» оперировали мою маму. Рано утром пришёл хирург. Он не совсем твёрдо держался на ногах после ночного банкета, праздновался его выход на пенсию, и сегодня была последняя операция. Из-под белоснежного халата, пропавшего хлоркой, странным образом выглядывала пижама и стоптанные домашние тапочки. Он нагнулся над мамой и выдохнул смесью водочного перегара, закуски и папиросного угара.

Уже под наркозом, на операционном столе, мама отдалённо и глухо слышала звуки молотка, вколачивающего в её бедро гвоздь.

Что вбивалось? Неизвестно. Видимо так было надо. Затуманенный взгляд хирурга и дрожь в руках сыграли роковую роль. Предмет, который должен был надёжно соединить кости в шейке бедра — прошёл рядом. Это был не обычный гвоздь, а достаточно увесистый, многогранный десятисантиметровый предмет, с остро отточенным концом, который, пройдя рядом с костью, упёрся в живую ткань. Это был не просто предмет, а деталь военного самолёта, из ценного металла титана. С одной стороны винтовая нарезка, а с другой — ручная заточка. Боль после операции — нестерпимая, непроходящая. «А ты что хочешь? Кости-то нужно соединить, чтобы нога не болталась. Мы тебе гвоздик вбили. Учти, из ценного металла! Его через четыре месяца нужно вынуть и нам вернуть, — сказал хирург маме, — Ты кажется, в Париж собиралась? Оставь эти мысли, лежать тебе месяца три, а потом будешь учиться ходить. Да, и ещё нужно проверить твой рентген! Мне он не нравится, может быть, рак костей». Хирург любил аккуратность и правду, он был фронтовым хирургом во время войны.