Оттепель. Инеем души твоей коснусь

— Да, — глухо сказал Хрусталев, открыв глаза с красными полопавшимися сосудами. — Я был там. И мы говорили. До вчерашнего дня я помнил только последний кусок из нашего разговора, когда он сказал, что отец спас меня от фронта за счет тех, которых некому было спасать, они пошли, и им разворотили кишки. Это было в самом конце. Но после этого мы обнялись, и я ушел. Хотя только что чуть не убили друг друга. У пьяных людей так бывает. Они ведь то дружат, а то нападают. Но до этого… — Он замолчал и опять закрыл глаза.

— До этого? Что? — пробормотала она.

— Вчера я вдруг вспомнил, что было до этого. До этого он прочел мне кусок из своего сценария «Детство Кости». Там мальчишка возраста нашей Аськи попадает к немцам, и один из этих немцев помогает ему убежать. Потому что этот мальчишка слегка похож на его сына. Да и не только поэтому. Просто потому, что он нормальный человек. Я сказал ему, что такой сценарий никогда не пропустят.

— А он что?

— Он сказал, что отлично это понимает. Потом он совсем соскочил с катушек и заорал, что ему все надоело и он хочет все это оборвать разом. А я решил привести его в чувство. Но я сделал это так, что…

Хрусталев громко сглотнул слюну. Инга ни разу в жизни не видела его плачущим, а сейчас слезы, настоящие мутные слезы, ползли по его щекам, и он вытирал их рукавом грязной рубашки.

— Я сказал ему, что мне никогда не хотелось и не захочется ничего «оборвать». А те, кому этого хочется, должны не болтать, а делать. А то несолидно.

Теперь он не просто плакал, он рыдал, стискивая зубы и захлебываясь. Небритая щетина на лице была горячей и мокрой.

— Ты слышала, что я сказал?

Инга изо всех сил прижала его голову к своей груди и начала судорожно целовать его влажные от пота волосы.

— Ну, Витька! Ведь ты не хотел! Ведь это случайность! Да он и не слышал тебя, он был пьян…

Теперь они лежали рядом, крепко обнявшись, и Хрусталев уже не рыдал, он громко стонал и стучал зубами. Крупная дрожь колотила его, хотя в комнате было очень тепло. Она быстро стащила с себя блузку, чтобы согреть его своим телом, и тогда он начал мягко и быстро покрывать поцелуями ее грудь, как делал когда-то давно, когда они жили вместе и назывались мужем и женой.

— Ох, господи! Что ты! Зачем? — шептала она, но он зажал ей рот поцелуем, и больше они не сказали ни слова.

Кривицкому принесли телеграмму: «Ждем машину Шаболовке будем вечером Хрусталевы». Кривицкий схватился за сердце, которое внезапно дало о себе знать легким покалыванием.

— Без ахов! Без охов! — строго сказал он обступившей его съемочной группе. — Освободили. Геннадий Петрович ни слова не преувеличил. Вчера. Приедут сегодня. Попозже. Машину пошлю. Всем работать.

Марьяна прислонилась к дереву, подняла к небу лицо и что-то негромко шепнула, как будто благодарила за освобождение Хрусталева эти белые размашистые облака. Будник обиженно усмехнулся.

— А я говорил, мне не верили! Вообще, меня, кажется, тут просто терпят…

Поскольку весь коллектив привык к тому, что Геннадий Петрович, будучи человеком избалованным, может ради красного словца позволить себе все, что угодно, на него особенного внимания не обратили и продолжали тихо бунтовать против требований безумного режиссера Егора Мячина, который просто как с цепи сорвался. Утро началось с того, что он послал Аркашу Сомова в колхоз за белой лошадью. Аркаша вернулся через полтора часа, волоча с собой на веревке упирающуюся белую козу. Коза блеяла так, что сердце разрывалось.

— Я лошадь просил, — свирепо сказал режиссер.

— Да нету же лошади! Нету, Егор! Козу еле дали!

— Но мне нужна лошадь, — повторил Мячин.

На лице Аркаши Сомова ясно читалось все, что он хотел бы сказать этому человеку, но он ничего не сказал, махнул рукой и потащил козу обратно. Кривицкий наблюдал за работой своего стажера со стороны, вмешиваться не вмешивался, но иногда глубоко задумывался, и чувствовалось, что он выжидает, не зная, в какую сторону подует ветер.