Отто Шмидт

Особое место в жизни ледового лагеря занимали лекции, которые читались различными специалистами для челюскинцев, а также чтение художественной литературы и учеба. «Через день происходили занятия кружка диамата, которым руководил Шмидт… Желающих слушать Отто Юльевича нашлось много – значительно больше, чем вмещало помещение. В течение двух-двух с половиной часов шли занятия, велась оживленная беседа. Особый интерес проявляли к диалектическому материализму научные работники.

По окончании занятий расходились по палаткам, где устраивались вечера самодеятельности. В одной палатке играл патефон, в другой играли в «козла», в третьей устраивали литературный вечер, читали Пушкина. У нас в лагере сохранилось всего четыре книги – Пушкин, “Гайавата” Лонгфелло, “Пан” Гамсуна и третий том “Тихого Дона” Шолохова» (т. 2, с. 53–54), за которыми выстраивалась очередь.

Несмотря на занятость людей, в лагере Шмидта не прекращались разговоры в пользу пешего похода на материк, которые Шмидт счел необходимым пресечь на общем собрании 22 февраля, назвав их «опасным вздором». При поддержке Ширшова, Хмызникова и некоторых других он заявил: «Закончим говорить о “пешеходах” на материк. Вопрос, кажется, для всех ясен… Теперь скажу, что если кто-то все же вздумает пойти, то я буду такого рассматривать как дезертира» (Хмызников, 1936, с. 151). По крайней мере два источника свидетельствуют, что реакция Шмидта была еще более резкой и необычной для российского интеллигента и вместе с тем оправданной. По Кренкелю, Шмидт заявил: «“Если кто-либо самовольно покинет лагерь, учтите, я лично буду стрелять! ” – Мы прекрасно знали Отто Юльевича как человека, который не то чтобы стрелять, но и приказания свои отдавал как просьбы. И все же, наверное, эти слова были точны и своевременны» (1973, с. 309). Согласно свидетельству Шевелева, «…вообще человек мягкий, интеллигентный, Шмидт проявил на этот раз непривычную для него твердость и вынужден был даже заявить этом случае, что, если кто-нибудь посмеет уходить самовольно, придется применить оружие» (1999, с. 76).

Однако далеко не все обитатели ледового лагеря рвались на Большую землю, особенно научные работники. Для них открывалось широкое, а главное, перспективное поле деятельности. Видимо, не случайно гидробиолог Сушкина особо отметила: «Надо сказать, что некоторые женщины были недовольны, что их вывозят первыми только потому, что они женщины. Но Отто Юльевич был непоколебим» (1934, т. 2, с. 244).

Присутствовали и другие проблемы, с которыми Шмидт не рисковал делиться с рядовыми участниками дрейфа, обсуждая их лишь в самом узком кругу. Об этом много лет спустя капитан Воронин поведал Ермолаеву, который описал происходившее так: «Шмидт с Ворониным закрылись у себя в палатке. Они не представляли, что за этим (гибелью судна. – В.К.) последует. Они буквально дрожали. Что их ждет? В лучшем случае – отставка, в худшем – “высшая мера”. Воронин еще на что-то надеялся, а Шмидт прямо говорил – расстреляют… Да и чего ждать иного?.. Провал. Поражение. Катастрофа. Виновные должны быть наказаны. А кто виновные? В первую очередь – они, Шмидт и Воронин…» (Ермолаев, 2001, с. 210).

Все стало на свое место, когда 27 февраля в лагере Шмидта была получена радиограмма за подписями Сталина и членов Политбюро: «Шлем героям-челюскинцам горячий большевистский привет. С восхищением следим за вашей героической борьбой со стихией и принимаем все меры к оказанию вам помощи. Уверены в благополучном исходе вашей славной экспедиции и в том, что в историю борьбы за Арктику вы впишете новые славные страницы».

Это означало, что из чисто ведомственного мероприятия все связанное с походом и гибелью «Челюскина» приобретало политическое значение на государственном уровне. Определенно партия и лично товарищ Сталин (после XIV съезда ВКП(б) эти понятия практически совпадали) рассчитывали получить свой «навар» с событий в Чукотском море. При этом самим челюскинцам предстояло оплачивать участие в политической игре мирового уровня по самому высокому счету, притом в ситуации, когда их мнением не интересовались… Но в конце февраля 1934 года на льдине, с каждым днем удалявшейся на север Чукотского моря, многие из них могли вздохнуть с облегчением.