Отторжение

С тех пор как все исчезло, прошло три года. Остались только К и мама. От мамы постоянно пахло слезами. Почему-то у нее стало отекать правое запястье. Кисть не сгибалась. Она плакала от боли, но ни один доктор не мог понять, в чем причина. Каждое утро К приходила к ней в спальню и снимала эластичный бинт с запястья. Отстегивала застежку и начинала сматывать серую пружинистую ленту. Одно круговое движение, другое, рулончик в ее руке становился все толще с каждым слоем. Мама вставала и шла в душ. Возвращалась, и все начиналось сначала: один оборот вокруг нижней части кисти, потом перехлест через большой палец, потом вокруг сустава; не слишком туго, но и не слишком слабо – в самый раз. Под конец в руке остается лишь рулончик, похожий на серого съежившегося зверька или ракушку, в таких прячутся раки-отшельники. Когда бинт кончается, надо его застегнуть на ту же металлическую пряжку с острыми углами. Каждое утро, каждый вечер. Приносила маме таблетки от боли, а может, и от чего-то другого. Они шли в кухню, где уже не ссорились сестры и не мяукал, выпрашивая еду, кот. К намазывала маме подсушенный хлеб – у мамы не получалось: то хлеб уронит, то ложку с мармеладом.

Так шли бесконечные и бессвязные дни.

Тогда, раньше, был день рождения, К исполнилось семь. Кто-то сфотографировал, снимок положили в ящик комода. К в синем платьице, рядом Вивека и еще несколько подружек. К улыбается. Круглые щечки, и сама кругленькая. Она то и дело бегает к холодильнику, когда не видит мама. Холодная вареная картошка с маслом. Интересно жевать сырой бекон: соль исчезает, и во рту остается нежующийся слизистый комок. Отыскивает в буфете спрятанный кекс, отрезает так, чтобы мама не заметила. Вивека на снимке худенькая и маленькая, раньше и К была такой, но К теперь и выше, и толще. Голубой пузырь в чулочках и черных башмачках. Совсем не узнать ту, прежнюю К. Стоит и благодарит фотографа улыбкой. Спасибо за голубое нейлоновое платье, спасибо, что устроили мне праздник, побуду для вас пузырем на ножках. А потом исчезло все – Вивека, другие дети, таунхаус, улица…

К раньше любила улицу. Может, потому, что ее и улицей-то назвать нельзя. На настоящих улицах есть тротуары. А эта никуда особенно не ведет, а после дождя пахнет весной. Папа научил ее кататься на велосипеде, она ездила по мокрому асфальту под дождем и хохотала, будто ее щекочут. А теперь они исчезли – и велосипед, и улица. Да и были ли они?

Теперь они с мамой живут в квартире. Переехали в конце дня. В окна без штор широким потоком лились сумерки, они заполняли и заполняли пустую комнату от потолка до паркетного пола, пока не стали ночью. Карманный фонарик повел себя странно: узкий снопик света делал тьму еще более непроницаемой. Рыскал от стены к стене, ему словно не на чем было задержаться. Стены, пол, потолок, в лучшем случае батарея отопления. А там, куда он не попадал, становилось все темнее и темнее.

Большая комната не просто большая, она очень большая, с двумя окнами на улицу. И целое озеро паркета. В углу неработающий камин. Мама тут же взяла с К обещание, что она не будет пытаться его растопить. Лампа только в кухне – единственное напоминание, что здесь раньше кто-то жил. Мама начала прибираться, хотя прибирать было особенно нечего, разве что достать из встроенного шкафчика в кухне забытые консервы и пачку крекеров. А К сидела на подоконнике и смотрела на чисто вымытые окна дома напротив. Там сидели и ходили люди, и по всему было видно: им хорошо вместе.

Воскресенье как воскресенье, такое же, как и все прочие воскресенья. Мама сидит на кухне в красном халате, пьет чай с поджаренным хлебом и просматривает газету. Музыка по радио. Мама уже приготовила мясное рагу, разделочная доска слабо пахнет луком. Они рассказывают друг другу, кому что снилось. В общем, обычное воскресенье, можно даже назвать уютным, если б не было так отчаянно скучно.

По радио заливается итальянский тенор. Ах, никогда я так не жаждал жизни… Сейчас мама немного поплачет – вот, уже плачет. А сейчас скажет: я плачу, потому что это так прекрасно.

– Я плачу, потому что это так прекрасно, – говорит мама и улыбается сквозь слезы.

Что-то такое предстоит, иначе мама не стала бы готовить овощное рагу спозаранку. Одевайся потеплее, сейчас мы поедем на дачу. – А зачем нам ехать на дачу? – Поторопись.

Они живут в квартире, мама и она. Вдвоем. У них никого нет, кроме друг друга. Сестры уехали, ее собственный папа тоже неизвестно где, к тому же имя его нельзя произносить вслух.

Как-то папа взял ее на прогулку в Хелласгорден и все объяснил. Якобы он оставался с мамой сколько мог, но ссоры становились все более бурными, дисгармония все более дисгармоничной. Ему больше не выдержать, жить стало невозможно. Но я твой папа, сказал он, и останусь им, что бы ни случилось. Я тебя очень люблю, К.

Лучше бы он умер, сказала мама.