Отторжение

А вдруг узнал, что его настоящая сестра находится на объекте ФСК, а я — подсадная утка? Нет, наверное, какая-то друга причина заставила Косарева снова явиться ко мне.

— Работу тебе нашёл, Дайана, — торжественно сообщил Эдик.

— Работу?!

Я не знала, радоваться или пугаться. У Эдуарда семь пятниц на неделе. То собирался отправлять меня в Москву, то держать взаперти, на квартире. Теперь вот работа. Какая, интересно?

— Ты ведь хотел, чтобы я уехала…

— Я хотел, да хозяин отговорил. У него приятелей тут много — учёных, художников. Так одному из них позарез нужна модель. Говорит, платить будет много. Художник сам колется, так что всегда будешь при «дозе». Шеф обещал ему, Дая, так что отказаться ты не можешь. Себя, да и меня подведёшь под топор.

Косарев, как обычно, развалился в кресле и прикрыл глаза. От него сильно пахло спиртным. Наверное, явился из ресторана. Да и устал, конечно. У них там переполох в курятнике. По телику целый день орут про падение рубля. Получается, что чуть ли не крах всему. Когда в нас танки стреляли, такой паники не наблюдалось.

— Знаешь, что такое боди-арт? — спросил Косарев.

— Знаю, что такое боди, — прикинулась я шлангом*.

— А боди-арт — живопись по обнажённому телу. Лучше фигуры, чем у тебя, не сыскать во всём Владике…

Эдуарда явно сдерживало только то, что он мне брат. Губы его распухли, по лицу потёк пот.

— Станут расписывать тебя, к примеру, под русалку, под Арлекина, под солдатика. Будешь, как манекенщица, показываться знатокам. И той публике, которую художник пригласит на вернисаж…

Косарев так и не открывал глаза. А я зажмурилась, не веря, что всё это происходит со мной. Что я не сплю, и не очнуться мне уже от тяжкого забытья. Меня, голую, разрисуют. И я стану разгуливать между столиками, за которыми сидят бандюги и развратники. Обязательно кто-то остановит, начнёт обсуждать линии и краски, водя пальцем по моему телу. И приятель Ковьяра настрижёт за мою красоту гору «капусты»*.

— Дая, выбора у тебя нет. Хозяин очень гневается.

Косарев медленно поднял веки. Ресницы у него оказались белёсыми. Значит, брови он красил — как гей*.

— Почему-то шеф не разрешил отослать тебя в столицу. Толком ничего не объяснил. Пусть, говорит, пока тут побудет. Дая, не говори никому и никогда, что видела его, была на ужине. — «Брат» приложил палец к губам. — Усекаешь?

— Усекаю.

Мне сделалось по-настоящему страшно. Ковьяр хочет задержать меня во Владике. Значит, подозревает. И надо бежать, бежать, пока не поздно. Любым способом выбраться отсюда в город, и там… Там во всех случаях будет легче.

— Эд, хозяин мне за Гуляева мстит? Так ценил его?

— Я ж говорил — как зеницу ока! — Косарев взглянул на меня как-то по-новому. Взял за подбородок жёсткими пальцами. — Папан говорил, что ты другая, Дайана. И я тебя представляла иначе.

— Какая?

Я старалась вести себя так, как если бы Эдуард был настоящим моим братом. Что бы я сделала? Обиделась? Рассмеялась? Стала оправдываться? Пропустила мимо ушей? Скорее всего, здесь уместно лёгкое недоумение.

— Отец жаловался, что ты — безвольная мечтательница. К тому же, в компаниях пристрастилась к наркотикам. Что-то про истерию упоминал. Но я тогда не думал, что придётся свидеться. Ты всё перед глазами маленькая стояла. Года три тебе было. А потом у нас с мачехой контакты разладились. А папан принадлежал к типу подкаблучников. — Косарев перекрестился. — Грех о мёртвых худо говорить, но из песни слов не выкинешь. Я думал, что ты папин характер взяла. А оказалось — мачехин.

Эдик отпустил мой подбородок, покрасневший от его жёстких шершавых пальцев. Посмотрел на свои огромные золотые часы.

— Дая, художник нас к девяти ждёт, сегодня. Имей это в виду. Дальше я уезжаю. Хочу тебя пристроить, чтобы душа не болела. Фотку твою художнику показали — он от счастья слюной изошёл. Конечно, придётся и его пригреть. Но, папан говорил, ты с седьмого класса гуляешь. Или он чего-то не так понял?

— Ну, допустим…

Я чуть не расхохоталась, представив себя трахнутой в седьмом классе. Папа бы меня к забору гвоздями прибил. А мама моего сексуального партнёра своими руками кастрировала. Она ведь так и не узнала, что я стала женщиной. Может, оно и к лучшему. Ей бы это — как нож в сердце. Ведь я никак не могла выйти замуж за этого человека.

— Только зачем тебе, Эдик, это знать?

— Мне всё равно, если честно. Отец с мачехой очень горевали. Надо же, как ты на неё похожа — прямо даже тошнит. И воля у неё была стальная. Совсем отца скрутила — в бараний рог. Ты тоже будешь так мужиков уродовать.

Я рассматривала костюм Косарева из серой тонкой шерсти. Кажется, от Кардена. Галстук и нагрудный платок, усыпанные горохом цветов российского флага, совсем не шли к нему. Наверное, надо возмутиться, что Эд так пренебрежительно отзывается о моей матери. То есть не моей, а Дайаниной. Я слышала, что она была женщиной властной и скандальной. Могла и засесть у пасынка в печёнках.