Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Девушки повернули салазки и пошли так, чтобы и им было видно отца, и ему их. Отец Сергий был до того бледен и худ, что, казалось, мертвец выглядит лучше; лицо его вытянулось, щеки ввалились. Время от времени он плотно прикрывал веки, словно выдавливая застилавшие глаза слезы. Может быть, он в это время мысленно навсегда прощался с детьми – тринадцатая камера сама за себя говорила. Но тут уж они ничем не могли помочь, а вот накормить его нужно было во что бы то ни стало.

– А вдруг и там не примут передачу? – мелькнуло в голове Сони. – Хоть немного, хоть сколько-нибудь, нужно суметь передать.

Она остановилась, пропустила мимо себя конвоира, взяла из мешка первое попавшееся – небольшой витой хлебец, сунула его под пальто и быстро пошла вперед, оставив Наташу одну справляться с тяжелым грузом.

При входе в ГПУ был устроен тамбур – двойные двустворчатые двери. Чтобы меньше впускать холода, открывалась только одна половина, а между другими створками свободно мог встать человек. Убедившись, что партия заключенных еще за углом, Соня проскользнула туда и приготовила хлеб.

Немного спустя дверь отворилась, сначала, как и надеялась Соня, прошел конвоир, потом один, другой заключенный, потом отец Сергий. И в ту минуту, когда Соня сунула ему хлеб, появился неизвестно откуда взявшийся второй охранник.

– Что ты ему передала? – закричал он. – Покажи, что она передала?

– Ничего, только хлеб, – ответил отец Сергий, показывая переданное. По голосу его было понятно, насколько дорог ему сейчас этот хлеб и как тяжело было бы отдать его. Но охранников хлеб не интересовал. Убедившись, что, кроме него, ничего нет, они успокоились. Потом, когда Наташа привезла остальную передачу, дежурный принял и ее, хоть и прочитал длинную нотацию.

– Помолитесь о папе, ему сейчас очень тяжело, – просила после этой встречи Соня всех знакомых. Она заключила об этом по его виду и была права, ему действительно было очень тяжело.

Как и другим, ему предъявили обвинение в агитации против колхозов. Он будто бы и в Перелюб ради этого ездил, и в Пугачеве агитировал.

– В чем же, по-вашему, выражалась моя агитация? – спрашивал отец Сергий.

– Проповедь говорили против колхозов.

– Когда?

– Ну… в августе…

– Позвольте, я весь август здесь у вас сидел!

– Ну, не ты, так кто-нибудь другой, – не смущаясь, ответил следователь.

В другой раз речь зашла о том, кто у него бывает. Отец Сергий ответил, что живет теперь очень замкнуто, даже на именины у него были всего три-четыре человека.

Никому и в голову не приходило скрывать это, считать незаконным, но следователь повернул дело по-своему.

– Разрешение у вас было? – спросил он.

– Какое разрешение?

– Значит, не было. Так и запишем.

И вот в протоколе допроса появилась запись, что 8/Х-1930 г. в квартире отца Сергия происходило тайное собрание, на котором присутствовали такие-то. Конечно, отец Сергий такого «показания» не подписал, и после продолжительного серьезного разговора они со следователем расстались не особенно дружелюбно. Потом как-то в камеру заходил прокурор, спрашивал, нет ли у кого жалоб. Отец Сергий рассказал ему обо всем, но без всякой пользы.

Постепенно отцу Сергию стало ясно, что после его поездки везде, где он был, проводили проверку, вызывали людей, допрашивали, но ничего компрометирующего не нашли. Ложных показаний тоже никто не дал, клеветников не оказалось. Одного потом нашли, но совсем в другом месте.

Вот тут-то отца Сергия лишили передач и применили к нему еще и психическую меру воздействия, поместили в тринадцатую камеру. Вскоре, может быть на другой день, в туже камеру посадили Алексимова. Отец Сергий прекрасно знал, что это за человек, не доверял ему, догадываясь, что его посадили как «наседку»[121], и старался как можно меньше разговаривать с ним. Он понимал, что каждое его слово будет перетолковано, да можно ведь и выдумать разговор, которого не было.

Тринадцатая камера сама была почти смертным приговором. До них там находился Иван Борисович. О репутации камеры он не знал, на его психику она не подействовала, зато убийственно отразилась на его легких. Его оттуда отправили в больницу, а еще через сколько-то времени «актировали», т. е. освободили по болезни, как безнадежного.

– Мы после него лед сбивали с нар и со стен, несколько ведер вынесли, – рассказывал отец Сергий, когда наконец ему стали давать свидания. – Да мы все-таки были вдвоем, ложились вплотную, согревали друг друга, а он был один.

Даже подвал при ГПУ был лучше тринадцатой камеры, притом отцу Сергию принесли передачу. Настроение несколько повысилось. Как следует поев, Апексимов произнес: «Слава Тебе, Господи!»

– Мы уже две недели вместе, – не выдержал отец Сергий, – и за все это время вы в первый раз помянули имя Божие. Да и то потому, что поели досыта, а ведь вы священник!

Но Апексимов и вообще-то меньше всего считался с тем, что он священник, а в это время особенно.