Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

– Как Христос между двух разбойников, – украдкой, чтобы не заметили гуляющие, утирая слезы, шептала миловидной, черноглазой «офицерше» Вишняковой старушка Белоусова, жена полицейского.

Константину Сергеевичу вовремя подали знак, и он пошел к конторе. На всякий случай он взял с собой денег, чтобы иметь возможность сказать – приходил передать через контору денег отцу. На его счастье, никто из сотрудников не проходил, и ему удалось постоять на крыльце. Отец Сергий с товарищами сделал широкий круг и, оказавшись за спиной выводившего их часового, широким крестом благословил сына. Еще круг – еще благословение. В третий раз он перекрестился сам, как бы говоря – молитесь!

И так уж, кажется, достаточно было волнений, а тут еще новое. Несмотря на строгую изоляцию, в какой находились священники, в город через Ксению проник слух, что отец Николай объявил голодовку. Он требовал объединения всего духовенства в одной камере, разрешения им передач и свиданий и права иметь у себя в камере богослужебные книги.

Ни епископ Павел, ни товарищи отца Николая по несчастью не одобряли его действий. Они считали, что если проводить голодовку серьезно, до конца, то этот поступок близок к покушению на самоубийство и недопустим для христианства, а если только попортить начальству нервы и снять голодовку ничего не добившись, получится одно посмешище.

Об этом они впоследствии много разговаривали, кажется, так и не переубедив Авдакова, но сейчас не было времени для суждения, сейчас оставалось только поддерживать его молитвой. Среди забот и тревог последних дней беспокойство за отца Николая занимало одно из первых мест. И раньше он «насквозь просвечивал» – его тонкое лицо цвета белого воска, без единой кровинки и хрупкая фигура указывали на подорванное здоровье; как-то отразится на нем новое испытание? Многим кусок вставал поперек горла, когда они за столом вспоминали, что отец Николай не ест уже три, пять… шесть дней. А тут еще неожиданно приехала его мать. Она держалась внешне спокойно, как человек, привыкший ко всему, но можно понять, что она переживала!

Все дневные часы, кроме проведенных у ворот, и почти все последние ночи Соня шила брату духовную одежду. Хорошо еще, что не нужно было думать, как достать материал, – несколько монахинь принесли кашемировые ряски, в которых им давно уже не приходилось ходить. Это было большой помощью, хотя монашеские рясы совсем другого покроя, чем те, которые носили священники, тем более – чем подрясники. Их пришлось перекраивать заново, времени для этого потребовалось много больше, чем на шитье из нового. Договорились, что к воскресенью, ко времени посвящения в диакона, достаточно приготовить один подрясник, а рясу – только ко дню рукоположения во священника, но была и другая срочная работа. Между этими двумя одеждами, именно между ними, а не после них, необходимо было сшить еще теплый костюм, достаточно тонкий, чтобы его можно было носить под верхней одеждой. Ни у кого не было уверенности, что Константин Сергеевич благополучно дождется Рождества, что он вернется домой после получения диаконства, а не будет отправлен следом за отцом прямо из церкви; тем более не было уверенности за последующие дни.

К счастью, три принесенные ряски были на тонкой стежке, легкой и, благодаря качеству ваты, теплой. Из этой стежки Соня и сшила легкую телогрейку и брюки, да еще удалось выгадать длинный прямой кусок, который в случае нужды мог заменить постель. Несколько женщин в складчину выстегали одеяло. Как и одежда, оно было рассчитано на слабые силы будущего батюшки, – было гораздо тоньше обычного, а чтобы компенсировать недостаток тепла, делалось на шерстяной вате.

Время посвящения приближалось, а с кем служить литургию? Часами тут не обойдешься. Позарез нужен был священник, чтобы с ним отслужить хотя те две службы, за которыми будет происходить рукоположение. Кроме того, всем было ясно, что Константину Сергеевичу одному, тем более с его здоровьем, не обслужить прихода, где до того едва справлялись двое. Нужен еще второй, вернее первый, так как епископ Павел, при всей любви и доверию к своему секретарю, не считал возможным назначить его сразу настоятелем.

Неожиданно перед самым Рождеством в соборе появился незнакомый священник, на вид лет тридцати восьми – сорока, бритый, с добродушным лицом и едва начинающими отрастать огненно-рыжими волосами и бородой. Владыке он отрекомендовался как отец Петр Ившин и объяснил, что на Соловках был очень дружен с отцом Николаем Авдаковым, только и прибыл туда и освободился года на полтора позднее его. Освободившись, отец Петр выбрал для жительства тот же городок Пугачев, где, как он знал, находится его друг. Приехал сюда и вот – не застал его.