Отцы

— Через пять минут выступит певческий квартет, — твердо заявил Брентен. — За квартетом — Эльмира. Затем соберем детей. Удовлетворен?

— Ну конечно! Да! Да! Все будет прекрасно. Ты же знаешь меня, Карл, ведь я никогда ничего дурного не думаю… Все мой живой темперамент… Уж я такой…

3

Отто Хардекопф и Цецилия сидели под грушевым деревом. Заходящее солнце бросало сквозь пожелтевшую листву свои последние лучи. Прохладный ветер шуршал в ветвях. Гости за столиками шумно веселились. Вокруг бегали дети. В зале заиграл оркестр, — начались танцы.

— Праздник удался, — сказала Цецилия и вдруг, ни с того ни с сего, скороговоркой: — Твой зять очень милый!

— О да! — подтвердил Отто. — Он очень отзывчив и очень трудолюбивый, толковый человек. У него есть магазин. Табачный магазин. Он, в сущности, сигарщик по профессии.

— Становится прохладно! — Цецилия повела плечиками. — Принеси, пожалуйста, из раздевалки мое пальто и горжетку. Захвати, кстати, и свое пальто.

Отто ушел.

Гермина и Людвиг уселись в сторонке; Гермина заметила, что свекровь прикидывается, будто не видит ее, и в отместку все высмеивала и держала себя так, будто это она сторонится окружающих. К тому же ее расстраивало, что, несмотря на широкое платье, ей не удается больше скрывать свое положение. На пароходе одна женщина, с которой она даже не была знакома, громко сказала: «О бедняжка, вы беременны?» Ну и манеры у этих людей, ужас!

Она осыпала своего Луди, который сидел как пришитый возле нее, упреками: зачем он притащил ее сюда? Все она находила безвкусным, пошлым, отвратительным. Разве можно хорошо себя чувствовать среди такой публики? Ее даже передернуло. Какие все вульгарные! Настоящие социал-демократы! Но больше всего досталось от нее женщинам. Эти дуры набитые, верно, приплелись сюда только ради кофе и пирожных. Бог ты мой, что за люди! Прогулка на пароходе — еще куда ни шло. Но шествие от пристани сюда! Впереди — оркестр и красное знамя ферейна с изображенными на нем зелено-белыми майскими цветами. Затем зять Карл и его приятель, похожий на Мефистофеля, а за ними — весь ферейн, мужчины и женщины с чадами и домочадцами. Как могут люди находить в этом удовольствие, как они не стесняются топать, словно бараны, друг за дружкой? А когда вошли в ресторан, с каким ревом они бросились, точно дикари, точно давно не кормленные звери, к столам, где стояло кофе с пирожными. Да и не только это. Гермина уверяла, что своими глазами видела, как некоторые женщины засовывали в громадные ридикюли остатки пирога и куски сахару. До ужаса вульгарно все это! Ни следа благородства, хороших манер, — одним словом: социал-демократы!

— Нет, второй раз меня сюда не залучить, — уверяла она своего Луди. — Так низко я еще не пала, слава тебе господи.

Людвиг сидел словно воды в рот набрал. Он бы не прочь пойти в буфет, встретиться со знакомыми, поболтать с отцом, но об этом и думать не приходится; не может же он оставить жену в одиночестве. Погруженный в свои мысли, он вздохнул.

— Отчего ты вздыхаешь? — спросила она строго.

— Я… я… я думаю, что ты права.

— Очень рада, что и тебе тошно от всей этой ярмарки. Что может быть у нас общего со здешней публикой?

Людвиг грустно смотрел, как в центре сада собирались дети с зажженными пестрыми фонариками, готовясь к полонезу.

— Смотри, твоему брату тоже все это наскучило, — сказала Гермина, — погляди-ка, они собираются уходить. Самое разумное, что можно сделать.

Отто принес своей Цецилии пальто и лисью горжетку. Он набросил мех на плечи девушки. Цецилия еще больше стала походить на лисичку.

— Иди сюда! — Она прильнула к жениху. — Придвинься поближе, согрей меня!

Отто придвинулся так, что они сидели теперь плечо к плечу.

— Обними меня, — попросила Цецилия.

— Ты озябла?

— Да, — шепнула она.

Он обхватил ее за плечи, и она прильнула к нему. «Хорошо, что мы сидим в саду, — подумал он. — Если бы мама видела! Вот бы подняла на смех».

4

Цецилия Фогельман служила продавщицей в универсальном магазине на Штейндаме. Когда Отто Хардекопф познакомился с ней на танцевальной площадке у Тютге, она отнюдь не была нетронутым бутоном. Он прямо с бала повел маленькую, резвую, весело щебетавшую даже во время танцев птичку на Репербан в американское фотоателье, намереваясь пополнить свою коллекцию. Отто и не подозревал, что это будет завершающий коллекцию снимок, последняя победа. Цецилия не отличалась красотой. Отто находил даже, что в его коллекции есть немало портретов несравненно более красивых девушек. К Цецилии его влекла не ее внешность. В этом маленьком создании было нечто волновавшее и трогавшее юного Хардекопфа; смелая, уверенная в себе, она вдруг становилась нежной и ребячески-доверчивой, почти беспомощной. Всякое сентиментальное жеманство было ей чуждо. Она не говорила о будущем — она жила и любила.