Отвергнутая

Если бы она поговорила с Генри Уортоном чуть раньше, она могла бы узнать, когда и как умер Ланкастер. Люди умирают каждый день от естественных причин: болезней, несчастных случаев, пожаров — от множества ординарных причин. Нет никаких оснований предполагать, что Ланкастер был убит. Эдуардо Таварес говорил, что читал о скандале, сопровождавшем смерть Ланкастера. Стоит ли спрашивать его об этом, когда в письме Макклода упоминаются «проклятые бразильцы»? Могла ли существовать какая-то связь между Макклодом и Таваресом?

Она тряхнула головой, отгоняя эту мысль. Нет, конечно нет. Это все ее фантазии. Если она не будет держать себя в руках, то скоро начнет шарахаться от теней и путаться призраков. Она не должна подозревать в заговоре каждого встречного. И все-таки, почему упоминается Бразилия? Филадельфия не припоминала, чтобы отец когда-либо говорил об этой стране. Хотя однажды он отказался от драгоценного камня, привезенного из Рио-де-Жанейро.

Ее сердце сильно забилось. Вот оно! Она была маленькой девочкой, лет пяти, не больше, и это был единственный раз, когда она видела Макклода. Он приезжал на Рождество к ее отцу. Филадельфия припомнила его громогласный смех, какого никогда не слыхивал их тихий благопристойный дом. Она вспомнила также, что он привез ей конфеты, и мятные леденцы, и куклу, одетую в платье из шотландки. Но самое главное, она вдруг припомнила, как отреагировал отец на подарок, который привез ему Макклод. Она едва успела рассмотреть этот небесно-голубой камень, такой большой, чуть ли не с ладонь. Отец отшатнулся от него, словно он мог взорваться, и с ругательствами, которые она никогда раньше не слышала из его уст, выпроводил ее из комнаты. На следующее утро Макклод уехал, исчезли и его подарки ей. Как она могла забыть это? Она целыми днями оплакивала утрату куклы в платье из шотландки.

Она осторожно взяла в руки третье письмо. На конверте не было почтовой марки, а датировано оно было днем смерти ее отца. Самое загадочное заключалось в том, что в нем ничего не было, кроме незнакомой ей цитаты:

«Это самое тяжкое наказание, когда невиновный человек оправдан, если он сам себя судит. Сельва укрывает две могилы и оскверненный алтарь. Возмездие совершается. Ты не будешь иметь покоя, пока не превратишься в пепел».

Филадельфия скомкала это письмо, ошеломленная и обалдевшая. Она совсем забыла об этом письме, выбросила его из памяти, но сейчас испытала боль и шок от него, как тогда, когда увидела его. Ее отец лишил себя жизни, сжимая в руке эти письма. Была ли эта неподписанная угроза причиной его самоубийства? Он хотел, чтобы эти письма были найдены, в этом она была уверена. Но кто должен был обнаружить их? Предназначались ли они ей? Хотел ли он таким образом дать ей ключ к поискам людей, погубивших его, или это было указание на большой грех, перенести который он оказался не в силах? Этого она и испугалась, когда решила спрятать письма раньше, чем появилась полиция.

Нет! Она встала. Думать так — означает допускать возможность того, что ее отец совершил что-то плохое, что-то столь ужасное, что предпочел покончить жизнь самоубийством, только бы не видеть перед собой этот призрак. Филадельфия не могла в это поверить. Есть другое объяснение. Должно быть.

Возможно, если она поедет в Новый Орлеан и найдет Макклода, то отыщет ответы. Но что она может сказать человеку, который предупреждал ее отца «не раскапывать старые могилы»?

Если бы только она могла доверить правду Эдуардо Таваресу. Но как она может решиться на это, когда и в третьем письме упоминается Бразилия? Совпадение ли это? Возможно. Пока ничего из того, что он говорил или делал, не указывает…

Постепенно до ее слуха дошли звуки гитары. Они доносились с террасы. Она подошла к окну. Кто это играл? Кто-нибудь из слуг, нанятых для обслуживания в доме?

Мелодия была быстрой и живой. Это была песня освобожденной радости, бросающая вызов всему степенному, мрачному, добродетельному.

Она высунулась из окна, как раз когда к музыке присоединился голос. Слова были на иностранном языке, баритон, исполнявший песню, сильным.

Эдуардо Таварес сидел на балюстраде под ее окном, одна его нога упиралась о землю, гитара лежала на колене второй, согнутой ноги. Его пальцы легко касались струн, демонстрируя наработанное годами мастерство.

Филадельфия, пораженная, оперлась на подоконник. Когда песня была допета до конца, она услышала, как он перевел дыхание и засмеялся, и этот смех она ощутила, как ласку.

Он снова заиграл. На этот раз это была медленная мелодия, доходящая до нее в вечерней полутьме, заманивающая ее самыми прекрасными звуками, какие она когда-либо слышала.

Звуки струн разносились в ночи, и Филадельфия чувствовала, как она тонет в этой мелодии, как будто он знает, что она стоит у окна и завороженно слушает его.