Ответ

С тех пор как мать Юлишки умерла и четырнадцатилетней девочке пришлось самой взять в руки поварешку и потрепанный черный кошелек, который правил их скромным хозяйством, она неожиданно вытянулась, пухлое детское личико приобрело девичьи очертания, заботы наложили свою печать на узкий белый лоб. Теперь уже ей полагалось забирать у отца субботнюю получку, она же содержала в порядке его старенький костюм и белье, обстирывала всю семью, гладила, латала, следила за залоговыми квитанциями, и прикованная к постели Сисиньоре тоже полностью попала под ее власть. Юлишка не стала старше от тягот, свалившихся на ее плечи, только двигалась чуть солиднее: да и нельзя было, таща с рынка пять-шесть кило продуктов, взлетать на четвертый этаж, перепрыгивая через ступеньку, как взлетала она еще год назад с школьным ранцем на спине; вечерами, штопая под лампой отцовские носки, Юлишка болтала теперь только язычком, руки же, ноги, глаза были заняты делом.

Балинта — с высоты своих семнадцати лет презиравшего коротенькие юбки — ввели в заблуждение материнский платок, которым после смерти матери девочка стала покрывать голову, юбка, выпущенная длиннее обычного, кофта, собранная у пояса и топорщившаяся на груди. И по улице она ходила медленней, и каждое слово Балинта слушала с особым благоговейным вниманием, больше походя теперь на мать Балинта, чем на ту визгливую, в пестрых юбчонках мелюзгу, которую именуют девочками; и если иногда — что, впрочем, случалось довольно часто — у нее выскальзывало вдруг словцо или мысль, не соответствовавшие опыту пятидесятилетней женщины, Балинт удивленно вскидывал брови. Не люби он так горячо итальянца-камнереза, не люби так беззаветно его самого старенькая Сисиньоре, Балинту, вероятно, давно наскучила бы эта девчушка, но ради двух дорогих ему взрослых он терпел и ее щебет. Относясь к Юлишке немного свысока, он при том не сомневался, что когда-нибудь на ней женится. Пожалуй, он предпочел бы до тех пор — то есть лет пять, шесть, восемь — с ней не встречаться вовсе, но коли так уж привела судьба, Балинту ничего не оставалось, как быть снисходительным. Впрочем, за минувший год Юлишка почти догнала его ростом, так что смотреть на нее свысока было трудно. И когда оба они на какой-нибудь миг забывали о своих взрослых заботах, то понимали друг друга превосходно.

— Полезай, полезай! — приказала девочка большому полену, никак не желавшему умещаться в печурке. — А ты там сиди, не шевелись, покуда я не отведу тебя в комнату. Ты и вправду говорить не можешь?.. Вот чудеса!

— Сейчас смогу, — выговорил Балинт, растирая губы.

— Тсс, не можешь говорить, не говори, — воскликнула девочка. — Я сейчас! Знать бы только, куда я подевала чай. Моего слугу ведь забывалкой-потерялкой кличут. Ага, вот он, — обрадовалась она, достав из буфетного ящика маленький бумажный пакетик. — Мы-то, коли хотите знать, просто так чаи не распиваем, только если заболел кто.

Она подбежала к столу и опять окинула Балинта быстрым взглядом. — А ты еще не стал красивше, — покачала она головой, — так же на сверчка похож. Ну, вставай, пойдем в комнату.

Балинт поднялся, цепляясь за стол, но не смог сделать ни шагу. — Ног не чувствую.

— Давай я внесу тебя! — предложила девочка. — Ты ухватись за мою шею, и я, может, донесу тебя на спине. — Балинт резко качнул головой и медленно двинулся к комнате, откуда беспрерывно неслись укоры и жалобы старушки. Войдя, Юлишка всплеснула руками: — Глянь-ка, Сисиньоре села! — шепнула она Балинту на ухо. — Вот уж год не садилась, ну, дела, ну, чудеса!

Над белой подушкой торчал большой темный нос, по одеялу суетились черные птичьи лапки-руки. Балинт проковылял к постели. — Господи Иисусе, — воскликнула старушка, вперив воспаленные глаза в лицо Балинту, — что же с тобой приключилось? Figliuolo mio, что с тобою сделали? Подойди же, ближе подойди, мои старые глаза совсем плохо видят, приходится руками помогать им… Вот так… вот так, — бормотала она, лаская высохшими пальцами лицо Балинта. — Какая гладкая у тебя кожа, розовый лепесток, да и только, а я как маслина, черная да сморщенная. А ну, дыхни на меня, mio caro!.. Вот и хорошо, не помрешь ты. Поцелуй меня да ложись поскорее в постель.

— В постель?

— Si, signore, в постель, — воскликнула старушка. — А Джулия вскипятит тебе чаю, потом кирпич согреет, к ногам приложит, ты к завтрему и выздоровеешь. У нас в Калабрии люди не замерзают, только с голоду помирают.

— Там тоже? — спросил Балинт.

— В постель! — прикрикнула на него Сисиньоре, которая была теперь совсем туга на ухо. — В постель!..

— Иди же, — поддержала ее и Юлишка, — вон как ты растревожил ее, эдак и убить недолго.

Балинт присел на край другой разобранной постели. Болели все мышцы, словно его долго толкли в ступе, болели даже лунки ногтей, корни волос.

— Что ты делаешь? — спросил он Юлишку, опустившуюся перед ним на колени.

— Футли стяну, — серьезно ответила девочка. — Ты не двигайся, я за тобой поухаживаю. Подтяни-ка штанины!

— Я сам разденусь, — сказал Балинт. — Выйди пока.

— Ты знай помалкивай!