Ответ

Выйдя из мастерской, Барнабаш Дёме, по крайней мере, четверть часа петлял по улочкам вдоль проспекта Йожефа, проверяя, нет ли за ним хвоста, потом, успокоившись, вышел на проспект Эржебет. Барнабашу тоже пора было подумать о крыше над головой: отец, министерский советник Шандор Дёме, через свойственника своего Минаровича, помощника полицмейстера города, узнал о том, что сына намерены арестовать за участие в коммунистическом движении среди студентов, и накануне выставил его из дому.

Господин советник приказал позвать к себе сына в семь часов утра. Барнабаш забыл постучать; отец, третий день лежавший с гриппом, сидел в постели и вставлял на место искусственную верхнюю челюсть.

— Не можешь постучать? — спросил он раздраженно, ладонью прикрывая рот. Его кряжистое, кургузое туловище казалось еще короче в кровати, седеющие усы растрепались, из-за редких волос розово просвечивала кожа черепа. Небольшой пухлый рот, привычно и весело смакующий в обществе сочные фривольные анекдоты, изрекающий барственно-глубокомысленные сентенции, сейчас опустился горькой складкой — обычное его выражение дома — и даже ослепительно-белая искусственная челюсть не могла взбодрить его. — А молодой барчук, слышу я, опять безобразничает! — проговорил советник и, моргая близорукими глазами (из тщеславия он никогда не носил очков), посмотрел на сына.

Барнабаш молчал. Мать, которую он заметил только сейчас, потому что она сидела за его спиной, в самом темном углу спальни, у двери, вдруг встала, намереваясь уйти. — Еще раз прошу вас, дорогая, останьтесь, — проговорил Дёме-старший, обращаясь к ней. — Если вы уйдете сейчас, может создаться впечатление, будто вы не единодушны со мной.

— Я пойду к себе, — чуть слышно сказала мать.

— Останьтесь, дорогая! — повторил советник. — Ну-с, молодой человек?

Студент не отозвался. — Понимаю, — насмешливо кивнул отец, несколько секунд помолчав. — Я отчетливо разобрал каждое твое слово. Хочешь сказать что-нибудь еще?

— Не знаю, в чем вы меня обвиняете, — сказал Барнабаш. Он смотрел на висевший над кроватью семейный герб в рамке, герб семейства Дёме Кохоноцких: меч с золотой рукояткой на зеленом поле, над ним два белых голубя. Голуби?

— Нет, вы только посмотрите на этого невинного барашка! — воскликнул советник, — Он не знает, в чем его обвиняют! Совсем как тот цыган, который под виселицей спрашивает, за что, собственно, его собираются вздернуть. Он, бедняга, тоже не знал, за прошлогодний или за позапрошлогодний разбой! Одним словом, ты не знаешь?

Барнабаш смотрел в пол.

— Ишь, раскраснелся, словно невинная девица, ненаглядный ты мой! — воскликнул отец, повернувшись к жене, молча сидевшей в темном углу. — Да, не знай я, что этот юный хлыщ и огонь прошел и медные трубы, чего доброго, поверил бы ему. А ну-ка, сынок, раскинь немного своим умишком!

Молодость труднее всего переносит насмешку. Она принимает мир всерьез, а себя самое — особенно; прямое нападение она выносит, каким бы ни было оно жестоким, в насмешке же ей чуется подлое недоверие к искренности ее чувств и к праву их высказывать. Даже если бы Барнабаш относился к отцу вполне доброжелательно, он возненавидел бы его сейчас за эти презрительно поднятые брови, красноречиво говорившие о том, что для советника он не человек — просто ничтожная пичуга или белый мышонок. Впрочем, на этот раз манера разговора, взятая отцом, поразила его и с другой стороны: до сих пор, когда эта тема возникала, отец становился красным как рак и, раздувшись, бешено выплевывал свои суждения, намерения, угрозы; его насмешливое спокойствие в этот утренний час не предвещало ничего хорошего. Похоже было, что он принял какое-то решение, покончил для себя с трудным вопросом раз и навсегда, и на том успокоился. — Ну-с, сыночек? — ледяным тоном спросил он, до самой шеи натянув желтое шелковое одеяло. — Говори, не стесняйся, я со своей стороны уже все решил.

— Не выслушав меня?

— Представь себе, — кивнул отец. — Прошлым летом я предупредил тебя, чтобы ты остерегался. Я сказал: влезешь в долги — залеплю пощечину, провалишься на экзаменах — приму к сведению, что сын у меня придурок, суну куда-нибудь в комитатскую управу или в муниципалитет; соблазнишь девчонку и навяжешь мне на шею незаконного пащенка — заставлю так поплясать, что не забудешь до самой смерти… Но я сказал тебе, сыночек, и другое: если ты не прервешь всякие сношения с этими прощелыгами-коммунистами, дружками твоими, если я еще раз услышу, что ты общаешься с этой сворой, — между нами все кончено.

Барнабаш упрямо смотрел в пол, чувствуя, как вся кровь прихлынула к голове. Ему было бы куда легче, если бы в комнате не было матери, которая стесняла его своим робким присутствием; уж тогда-то он сумел бы ответить отцу! Но так? Мальчишеская стыдливость сковала его по рукам и ногам, замкнула губы. — Чем тебе помешали коммунисты? — спросил он, обращаясь к полу.